Вновь парафраз сразу целой плеяды классиков, здесь вам и «Записки сумасшедшего» Гоголя, и «Двойник» Достоевского, и «Смерть чиновника» Чехова... Так что Булгаков, очевидно, опирается не на фантастическую традицию, а сатирическую. Сам автор относился к ней, видимо, довольно пренебрежительно, считал её дурацкой, не без преувеличения, конечно. Она не дурацкая, она — абсурдная. С другой стороны, она куда более цельная и продуманная чем, скажем, действительно дурацкие «Записки на манжетах», которые я искренне не люблю.

«Дьяволиада» — сатира на бюрократию, которая в то время была достаточно мейнстримной темой для советских литераторов, скажем, для Маяковского, Булгаков же зашёл с другого хода. Он видит в бюрократии что-то иррациональное, даже — попахивающее серой. Бюрократизм переводит жизнь в цепь ритуалов, и конкретная человеческая деятельность, или быт, которые за ними встречаются, перестают иметь какое-либо значение, люди и их труд теряют своё лицо. Делопроизводитель Коротков, даже не маленький, а крошечный человек, которого выгоняет с работы новый начальник, потихоньку погружается в «Мания фурибунда», и его «хожение» по департаментам всё больше становится похоже на охоту Ивана Бездомного за Воландом. И мотив то же самый — попытка поймать Нечистого за хвост, в процессе которого охотник впадает в безумие, но здесь оно имеет не мистическую природу. Вся повесть построена на гоголевских законах комизма, абсурдных диалогах, на хлестких и неочевидных метафорах, чтобы подчеркнуть сущность мира бюрократии, которая заключается в том, что отрыв от реальной действительности приводит к потере смысла многочисленных справок, отчётов, лозунгов и постановлений, и они могут принимать самые абсурдные формы, суть от этого не поменяется.

Да, пока ещё можно было дать «залп по бюрократизму», но эта эпоха скоро закончится.

В целом, повесть написана неплохо, Булгаков постепенно оттачивает сатирическое перо, но, конечно, грубоватого и туповатого фельетонного пока хватает... Это надо уметь.

Забавный фельетон, конечно, по своему... С моей же точки зрения, написано безобразно.

Молодой автор с лёгкостью перенёс социальные типажи из «Мёртвых душ» (кроме Манилова и Плюшкина, а жаль) в эпоху НЭПа, и прежде всего — гениального прохвоста Павла Ивановича Чичикова. Зачем? Проще простого: показать, что они прекрасно могут устроится в новой, советской реальности и, ни капли не поменявшись, жить припеваючи. Идея рыбная, не спорю, но это нужно уметь подать, обыграть, чего Булгаков сделать не смог. Его рецепт борьбы очень прост: давить, крушить, вскрывать, мочить, короче говоря, как можно терпеть такое непотребство? И, конечно же, получить благодарность от таинственных властных сил за свой справедливый гнев и карающую длань...

Дело даже не в том, что фельетон не смешной (а он не смешной, попытка оживления его ссылками на Гоголя смотрятся довольно ущербно), сам рецепт борьбы... смущает. Давить, истреблять, вспарывать... Вспоминаем профессора Преображенского, который мечтал, чтобы к каждому гражданину был приставлен городовой, чтобы не озоровал... Понятное дело, что автор испытывал тоску по порядку и дисциплине, но он уверен, что простым террором можно решить те проблемы, которые он озвучивает? Гоголь, при всём пафосе «Выбранных переписок...» всё же был умнее.

Для тех, кто считает, что Михаил Булгаков целенаправленно, что называется, шёл к успеху, история пьесы «Бег» вызывает изрядное недоумение. После удачной премьеры сразу трёх спектаклей, «Дней Турбиных», «Зойкиной квартиры» и «Багрового острова», он продолжает писать новые произведения для театральных подмостков. 1928 год был одним из последних по настоящему успешных литературных лет писателя, и этот период завершился тем, что он вновь решил попробовать «систему» на прочность, написав не то, что от него требовала конъюнктура времени, а что было близко ему.

«Бег» сбил успешного драматурга на самом взлёте.

Знал ли Булгаков, на что идёт, когда переделывал романтическую безделку «Рыцарь Серафимы» в более сложную, хитро сделанную пьесу, с одной стороны, безусловно, наполненную комизмом (Горький, тогдашний покровитель писателя, оценил всё верно, отстаивая её перед лицом наркома Рыкова), с другой же — столь же мощным зарядом трагедийности? На первый взгляд, конечно, в «Беге» крамолы ненамного больше, чем в предыдущих пьесах писателя. Жестокость «белых», их разобщённость и карикатурность, нелепые образы духовенства и жадных капиталистов, неприкаянность эмигрантов, неизбежная победа «красных» — казалось бы, разве это не должна привествовать молодая советская власть? Защитники пьесы отмечали её безусловную талантливость, сатирическое содержание, отвергали обвинения в «примирении с белогвардейщиной». Однако на этот раз шквал критики оказался слишком силён, драматург невольно оказался в центре литературно-политической баталии, и даже не опубликованной пьесе была посвящена большая пресса. С какой-то точки зрения, безусловно, успех, но какой ценой?

Турбины и их компания были люди очень симпатичные, но в них было полное осознание поражения всего Старого Порядка. В «Беге» же, как верно замечали критики, белые офицеры показаны сильным и благородным противником. Да, они принадлежат прошлому, но готовы отважно сражаться за него, исходя из своих собственных, высоких идеалов, а не из «классовой природы» (буржуа здесь, как мы помним, сволочи, да и духовенство так себе, это автор отметил особо). И они возвращаются на родину... для чего? Для того, чтобы присоединится к красным, как Мышлаевский и строить новую Россию? Нет, они просто желают вернуться на свою Родину. Да, в этом главная, с точки зрения советского критика и цензора, проблема пьесы: герои не раскаиваются в своей борьбе против «трудового народа», у них своя правда, от которой они не готовы отказаться, и драматург со своей стороны делает всё, чтобы зритель проникся к ним симпатией и сочувствием.

Булгаков не вовремя написал эту пьесу, пытаясь осторожно продвинуть важную для себя, и, как ему казалось, для всей России идею, идею примирения расколотого и рассеянного народа русской культуры. Белое движение разбито, и не способно одержать верх в борьбе, быть может, настала пора примирения враждующих лагерей? Недаром прототипом Хлудова стал генерал Яков Слащёв, который в 1921 году вернулся в Россию, активно призывая бывших участников Белого движения следовать его примеру, и присягнуть советской власти. Но наш герой не угадал — вновь ориентируемся на главный камертон литературной политики, Алексея Толстого, который в это самое время публикует «Эмигрантов», где «белые» показаны в самом неприглядном виде, как проводники интересов врагов советского строя, любой ценой желающие его свержения. Не время было говорить о героизме бывших генералов царской армии, было время разоблачать врагов. Это же написал в своей резолюции и Сталин, говоря, что пьесе не хватает классового содержания, и нужно было показать, что эти, по своему, благородные герои оказались вышеблены из страны «по воле трудового народа»...

Однако «Бег» не исчерпал себя, и прекрасно читается до сих пор. Он стад классикой, в том смысле, что это оказалась пьеса вне времени. В отличие от «Дней Турбиных», её герои ярки и харизматичны, реплики разбираешь на цитаты, её сцены-сны поражают динамизмом и внутренней силой. Это история вроде бы пропитана иронией и юмором, но, в то же время, глубоко трагична, ведь её герои не просто бегут они бегут без смысла и цели, как те самые тараканы из стамбульского аттракциона, просто потому, что стали игрушкой внешних сил, не зависящих от них. Критики не ошиблись: Булгаков, при всей своей едкой иронии в отношении Белого движения в целом, с большим сочувствием относился к тем людям, которые учавствовали в нём, и отбрасывал классовый подход, предпочитая другой — понимание, и человечность.

Конечно, сейчас эта пьеса — одна из самых популярных в его репертуаре, даже «Дни Турбиных» чаще обходят вниманием, но там пьеса и сам по себе попроще. Булгаков, написав её, с одной стороны, проиграл, поскольку был вышиблен из пантеона советских литераторов «первого круга», но, как мы видим, с большим отрывом выиграл в веках. Ему пришлось заплатить высокую цену за то, чтобы потомки оценили его талант, но, видит Бог, это того стоило.

С чем связан первый настоящий успех Булгакова? Не с «Записками врача», не с «Морфием», и не с «Белой гвардией», а с пьесой. Любой, кто хоть сколько-то нибудь знаком с творческим путем писателя, знает о существовании пьесы «Дни Турбиных», которая была настоящей легендой МХАТовской сцены, одной из немногих пьес, которые пережили раннесоветское время, и с одинаковым успехом шла и в советское время, и в нынешнее. В 1970-е годы, как известно, Владимиру Басову даже позволили снять её одноимённую экранизацию. Казалось бы, уникальное творение, жемчужина подмостков, мечта актёров — кто не мечтал сыгарть Елену, Алексея Лариосика, Мышлаевского?

В том то и дело, что я не знаю таких, кто мечтал. Но мы забегаем вперёд.

Инсценировка романа «Белая гвардия» — попытка переноса в герметичный жанр материала достаточно сложного по своей конструкции и идее, чтобы решиться на такой шаг, нужно определённое мужество. По всей видимости, у автора попросту не оставалось выбора. Судьба романа складывалась не слишком удачно. Первая часть его была издана в журнале «Россия», однако, после его закрытия, не было ясно, удастся ли довершить начатое до конца. К середине 1920-х Булгаков, решив стать драматургом, пишет сразу несколько пьес (к примеру, «Зойкину квартиру», или «Багровый остров»), однако главной из них, вышедшей на рецензирование самого Анатолия Луначарского, была именно «Дни Турбиных». Перед Булгаковым стояла непростая задача: с одной стороны, следовало пустить под нож массу материала из оригинального романа, с другой, сделать её занимательной для массового зрителя. Сложности добавляло и то, что «Белая гвардия», во многом, роман визионерский, роман-ощущение, тогда как в пьесе подобную манеру изложения крайне сложно передать.

Проще сказать, что в пьесе осталось от романа, чем перечилсять порезанные сцены, персонажей, авторские монологи и тягучие размышления. Перед нами: Отъезд Тальберга — Бегство гетмана — Ставка петлюровцев — Сцена в гимназии — Дом Турбиных перед Новым годом. Что удивляет в пьесе, так это её лёгкость. Роман блистает какой-то особой, титанической тяжеловестностью, модернистским символизмом, «Дни Турбиных» очень легковесны. Диалоги между её участниками как будто полушутливы, мало того, они отдают водевилем, вспомнить хотя бы сцену возвращения Тальберга и любовный треугольник с Мышлаевским — как в легковесной комедьке. Если мы читаем диалоги у Чехова, то можно понять, что, несмотря на их рыхлость, они созданы с определённым посылом, у Булгакова диалоги, как сказал бы Тальберг, «опереточные», излишне театральные. Впрочем, присмотримся повнимательнее.

Герои пьесы — милые и симпатичные люди, даже с учётом того крепкого недостатка, что они — офицеры бывшей царской армии. Мы их встречаем в доме полковника Турбина и его сестры Елены, как и в романе, это островок спокойствия в буре новой жизни. Пьеса начинается с бегства мужа Елены, полковника Тальберга, затем продолжается бегством гетмана, потом — бегством юнкеров (невольным, ценой жизни одного из героев), а заканчивается пьеса изгнанием «белогрвардейщины» в целом.

Тотальное сокращение романа завершилось тем, что в нём осталась только одна живая мысль, но Булгаков расчитал всё верно, эта мысль и обеспечила «Дням Турбиным» долгую сценическую жизнь в Стране Советов. Белые обречены на поражение, кем бы они не были, героями или злодеями. Старый мир ушёл, и те остатки старой, имперской России, не способны противостоять грозным бурям новой эры, и её симулякры, вроде ставленника немцев гетмана Скоропадского, могут лишь улепётывать, сверкая пятками. Для того, чтобы смести силы энтропии, в лице петлюровщины (читай, бандитского разгула, на взгляд автора), нужна новая сила — большевики. На их стороне народ, как говорит Мышлаевский, следовательно, белые против народа, против русских. Не слишком удручённо вчерашние офицеры говорят, что грядёт новая сила, и теперь она олицетворяет Россию, и служить ей теперь можно только в рядах «красных». Дом Турбиных может сохранить себя, перенесясь из предыдущей эпохи в пролог новой, и смирится теперь с приходом новой России, старая уже встретила свой эпилог, как, немного перефразируя, верно заметил капитан Студзинский (кстати, не здесь ли Алексей Толстой подсмотрел судьбу своего героя-белого, Рощина? Не факт, но всякое бывает).

Сталин, как недурной литературный критик, хорошо чувствовал интенцию пьесы: зритель может быть, и даже должен быть расположен к этим замечательным людям, но и они должны вслед за ними согласится, что бороться за старое бесполезно, что они проиграли, и как было, уже не будет. Таким образом, пьеса, которую обвиняли в апологии «белогвардейщины», оказалось самой «просоветской» во всём творчестве Михаила Афанасьевича Булгакова.

Проблемы пьесы в другом, то, что она потеряла по дороге к огням рампы, видимо, только отяготило бы её. Прав был, как ни странно, нарком Луначарский, который, не найдя в пьесе ничего политически неблагонадёжного, и оценив по достоинству талант автора, подчеркнул его неопытность как драматурга, и говорил, в целом, о её «суетливости» и «тусклости». Конечно, сложно согласится с почтенным комиссаром, что «Дни Турбиных» «исключительно бездарны», однако её общая невыразительность бросается в глаза. Это касается и прописанности образов, и диалогов, и общего построения сюжета, который сводится к декларации одной единственной, «правильной» мысли.

Так что, да, «Дни Турбиных» остаются театральной классикой, которую все помнят благодаря виртуозной игре труппы Станиславского и Немировича-Данченко, однако её тускловатые герои вряд ли завоюют сердца юных пламенеющих актёров, а незамысловатость её стуктуры вряд ли привлечёт к постановке хорошего режиссёра, не отягощённого весом культурной значимости Михаила Булгакова. «Дни Турбиных», в отличие от «Белой гвардии», часть своей эпохи, и не более того.

Белая гвардия, путь твой высок:

Чёрному дулу — грудь и висок.

Божье да белое твоё дело:

Белое тело твоё — в песок.

Не лебедей это в небе стая:

Белогвардейская рать святая

Белым видением тает, тает…

Старого мира — последний сон:

Молодость — Доблесть — Вандея — Дон.

Марина Цветвева «Дон».

Большинство писателей стремится написать роман. Сказать какое-то важное слово, оставить памятник самому себе, наконец, просто изменить им мир. Тот же Антон Чехов — он ведь не раз начинал писать в крупной форме, даже создавал довольно длинные повести, однако романа так и не создал, как и позже, например, Зощенко. А Булгаков стремился к этому с самых первых шагов в литературе. Первая задумка, то, что потом стало «Морфием», не удалась, стала повестью. Молодой автор с женой наконец-то оказались в Москве, где могли бы более широко заняться литературой, по сравнению с Кавказом возможностей здесь было больше. Работа фельетониста в газете «Гудок» приводила Михаила Афанасьева в бешенство, и он понимал, что сможет заявить о себе только крупной формой. Благо, он уже чётко знал о чём, стоило только обернуться и осмыслить пройденный жизненный путь, ведь в уже свои тридцать с небольшим он испытал больше, чем некоторые увидели за всю жизнь, хоть и был, по большей части, пассивным наблюдателем происходящего. Однако и его, вчерашнего земского врача, судьба бросала в самую гущу событий, которые только потомки зовут «историческими», для их же участников они — кошмар, который должен поскорее закончится...

«Великий и страшный год...» Этот год, 1918, застал писателя в Киеве, и он своими глазами видел всю череду переворотов и захватов власти, которые охватили несчастный Город, и именно тогда ему пришла в голову идея создания большого, эпического романа, поскольку его собственный опыт, опыт наблюдателя, был в любом случае неповторим. Интересно, что изначально это была пьеса — не «Дни Турбиных», которые появятся позже, а «Братья Турбины», которые были забракованы самим автором, и сожжены (Булгаков практически на первых этапах своей литературной деятельности пытался создавать пьесы, в целом, не слишком удачные). Тогда начинается написание романа — эпической трилогии о судьбе Белых, и фрагменты будущего замысла начинают появляться в периодической печати. Первый том был дописан в 1924 г., и в 1925 частично опубликован в одном из журналов. Но, странное дело: этот роман для современников писателя был заслонён успехом куда более простенькой пьесы «Дни Турбиных», которая стала настоящей легендой МХАТовской сцены. Роман же «Белая гвардия» считался едва ли не прологом, или наброском к пьесе, впрочем, его мало кто читал вплоть до первой книжной публикации уже в «оттепельные» времена.

Несмотря на то, что эпосов к этому времени ещё никто не создавал («Голый год» Пильняка всё же не в счёт, это скорее литературная мозаика), о Гражданской войне начали писать ещё до того, как она закончилась. Уже публиковалась «Конармия» Исаака Бабеля, уже вышли «Сёстры» Алексея Толстого, описывающие предпосылки Революции, журналы отмечались публикациями более посредственного качества, и тематика, избранная Булгаковым, не была в новинку русскоязычному читателю. Но вот роман... До «Тихого Дона» было ещё далеко, так что «Белая гвардия» могла стать первым литературным эпосом, написанным по горячим следам новорождённой исторической эпохи. И действительно, получается, что она стала первым полноценным романом о Гражданской войне — Фурманов и Серафимович, появившиеся в печати немного раньше, всё же писали немного по другому.

С самых первых строк Булгакову важно придать своему тексту аллегоричность, поэтому здесь нет Киева — есть Город. Тот самый «Град Земной» — в этом слове есть привкус вечности. Есть чудесное прошлое, которое является во снах, которое уже кажется мифом, и есть настоящее. Что Булгаков умеет абсолютно точно — передавать чувство растерянности и непонимания происходящего. Мы, люди современной эпохи, судим с позиции всезнающего наблюдателя, мы знаем, чем закончилась Революция, тогда этого не мог предвидеть никто, никто не понимал, что будет уже вечером, не говоря уже о завтрашнем дне. Старый мир рухнул, новый ещё не обрёл контуров, но посреди хаоса остались островки «Мидгарда» — такие, как дом Турбиных. Когда мертва старая Россия, ничего не стоит честь офицера и дворянское достоинство, только в рамках круга близких людей человек может сохранить своё Я. В этом плане роман насквозь мифологичен, поскольку разбит на классические архаические противопоставления-диады, где океан Хаоса окружает редкие острова Порядка — начиная от дома Турбиных и заканчивая противопоставлением Города и окружающего его пространства, грубо говоря — Деревни, бурной силы того самого «русского», или, если хотите, «украинского бунта». Интеллигентность и благородство здесь противопоставляются дикому разгулу петлюровской вольницы. Большевики аккуратно выведены Булгаковым в качестве внешней, абстрактной силы «за лесами», которая, в перспективе, может быть упорядочивающей силой. Революция была великой эпохой, но для Булгакова она движима как раз теми силами распада и разрушения, которые приводят в состояние Хаоса весь старый мир. Парадокс: с одной стороны, Революция и Гражданская война находятся в центре повествования, однако они не могут быть осмыслены как исторические явления, поскольку и автор, и его герои переживают их, а не смотрят со стороны.

Роман начинается со смерти матери, уходом старого мира, и приходом смутного времени. Его апофеоз, само собой, наступает с явлением Петлюры, причём Петлюра («Пэтурра» по немецки) не является здесь живым человеком, это своего рода воплощение какой-то тёмной стихии, несущей разрушение в город, воплощение Власти (заметьте, Петлюра сразу сакрализируется жителями Города, народ всегда придаёт воплощению Власти некие особенные черты — вспомним чудесную сцену в Софийском Соборе!). И, в конечном счёте, некое подобие гармонии восстанавливается — после ключевого события всего повествования:

Поразительно. Человек, написавший в конце жизни религиозный роман без Бога, пишет абсолютно христианское по своей сути произведение, едва ли не апологию. Искренняя мольба к Богу может восстановить разрушенный, «вывихнутый» Революцией мир, и вернуть ему подобие Порядка.

Итак, Булгаков написал на удивление гармоничный, цельный и чётко сбалансированный роман. Хронотоп его строится по принципу тройственности Старого Порядка, Смуты и Нового порядка, по тем же принципам строится и сюжет — от мрачноватой завязки к кульминации, а от неё — к восстановлению гармонии. Думаю, без особого сожаления под нож пошли некоторые фрагменты, которые мы знаем под видом рассказов («В ночь на третье число», в котором уходящие петлюровцы начильно мобилизуют... Турбина, по сути, но ему удаётся сбежать при их оступлении из города — замечательная и автобиографичная сцена, но она напрочь сломала бы чёткую конструкцию романа, и Булгаков не стал включать в конечную редакцию).

В 1929 году Булгаков заканчивает новую редакцию романа, который уже обретает чёткую композицию и равновесие, в общем и целом, он закончен, и от идеи трилогии можно было отказаться. Как Ильф-Петров, старые приятели Михаила, отказались писать «Великого комбинатора», так и он не стал завершать свой эпос — настали другие времена, о некоторых вещах говорить стало попросту опасно. Фальшивить автор не хотел. Не мог он писать его и для эмигрантской публики, поскольку в «Белой гвардии» очень чётко прослеживается мысль: старый мир был прекрасен, но он изжил себя, и те, кто защищал его, были обречены на поражение. Что полковник Най-Турс, что полковник Турбин в пьесе, они смотрятся реликтами навсегда ушедших времён, когда слово «честь» ещё не вызывало кривую усмешку.

По сути, перед нами роман о людях, которые желают в коловращении жестокой бури Истории сохранить своё Я, и перенести свой уютный Мир, свой Дом, в новое время. Да, оно будет совсем другим. Прошла та эпоха, когда можно было сражаться за какое-то общее дело, сейчас нужно беречь самих себя. «Белая гвардия» — не более чем отсылка к приведённому в эпиграфе стихотворению Марины Цветаевой, где с тоской признаётся её обречённость и неизбежная гибель, «белые» — не более чем «последний сон» самого лучшего, что было в погибшей Империи.

Гвардия ушла, ушёл Хаос в лице демонического Петлюры, и приходят новые силы. А Город стоит. Молитва прозвучала. Просто теперь всё будет по другому, кроме одного — дом Турбиных будет стоять.

Весьма провокационный рассказ, автору повезло, в 1920-е цензура ещё не работала так рьяно, как в более поздние времена. «Китайская история» — рассказ с огромной фигой, которая то и дело грозит вывалится из кармана. Примерно похожая история происходит и сейчас, правда, с другими «братьями с востока» — людьми, которых завербовали на эту войну, но которые даже близко не понимают и не хотят понимать, за что их посадили за гашетку пулемёта. Вот и наш «ходя»-китаец — для него пресловутые «красные» являются людьми, которые накормят его, подсунут дамочку и дадут несложную работу — выкашивать круглоглазых из пулемёта.

И какой здесь роскошный образ Ленина, который видится «ходе» через опиумные пары в облике классического китайского мандарина (конечно, в воображении Булгакова, а не носителя культуры), который берёт его за руку и одаривает всеми благами этого мира. Почти готовый образ того самого «человека, который подарил (эвенкам?) Солнце». С другой стороны, исподволь Булгаков снова выразил надежду на встречу с сильным и важным человеком, который обязательно поможет ему и поддержит гибнущий талант — кто, как не сильные мира сего, должны оказывать поддержку?

Крамольный рассказ... Да, кто-то действительно покровительствовал автору, раз ему ни разу до смерти не припомнили такие «шалости».

Это скорее рассказ-мечта. Любому интеллигентному человеку хочется иной раз своими руками покарать негодяя, восстановить справедливость, сделать так, чтобы зло больше не торжествовало. Нужно иметь внутреннюю силу просто даже для того, чтобы сохранить чувство собственного достоинства, а борьба со злом иной раз требует совершенно запредельных усилий. Иногда не нужно рассуждать, не нужно сомневаться, нужно просто уничтожить мерзость перед твоими глазами, потому что терпеть её существование невозможно.

Конечно, и сам писатель признавал, что такие подвиги ему куда как не свойственны — убийство петлюровского полковника и бегство через окно от озверевшей банды, авторская честность не позволила ему вложить этот рассказ в уста своему очередному альтер-эго, поэтому повествование идёт из других уст. Но омерзение перед очевидной сволочью и желание немедленно избавить мир от неё описано так живо, что, не сомневаюсь, Булгакову доводилось испытывать гамму этих не слишком светлых чувств.

Ещё одна деталь-зарисовка к будущему эпосу. Интеллигент-еврей Абрам, видимо, должен был стать одним из эпизодических персонажей в романе, когда он ещё не схлопнулся до квартиры Турбиных, и одним из тех, чьими глазами мы видим буйства петлюровцев в Киеве и приход красных. На этот раз снова от лица тех 95 процентов населения, что были не за белых, и не за красных, а просто пытались выжить в этом страшном противостоянии. Видимо, бывали у Булгакова такие моменты в жизни, когда его душа уже мысленно выпархивала из тела, хотя оно ещё было живо, и он пытался передать нам это чувство, чувство, что скоро тебя уже не будет на этом свете.

Снова — зарисовка, которой не нашлось места в итоговой работе над «Белой гвардией».

Рассказ очень личный, хотя, как известно, Булгаков не терял брата на фронтах Гражданской. Николай Булгаков хоть и сражался среди деникинцев, но после ранения благополучно отправился на «передержку» в Стамбул, а оттуда — в Европу. Но, видимо, какое-то время Михаил не знал о судьбе брата, и создал «Красную корону». Он примерил на себя такую оглушительную потерю — человек, который поклялся матери сберегать своего младшего, поневоле преступил своё обещание — не уберёг. И его преследовал болезненный образ кошмарного венца, которым смерть короновала его брата, что стало своего рода символом всей Гражданской войны, её апофеозом.

Печальный и довольно таки безысходный текст. Булгаков, конечно, очень интеллигентен в своём изображении междоусобицы, тот же самый Шолохов куда жёстче. Но таков поствоенный синдром, когда ты теряешь на войне друзей, родных и близких, образы их жуткой смерти так и будут преследовать тебя, пока не сведёт тебя с ума.

Вновь рассказ-ощущение, прекрасно передающий атмосферу того жуткого времени.

Один из набросков к будущей «Белой гвардии», видимо, это именно она здесь загадочно поименована «Алый мах». Впрочем, как выглядел замысел Булгакова изначально, можно только гадать. Он хотел написать большой большой эпос о Гражданской войне, как раз в эти годы начали появляться знаковые произведения эпохи: ещё не было эпосов от Фадеева, Шолохова, Серафимовича, пока только Борис Пильняк отметился своим «Голым годом». Было где развернуться...

Однако Михаилу Афанасьевичу в те времена поддавались, прежде всего, автобиографические тексты, писать эпос было ещё рановато, до «Мольера» и «Мастера и Маргариты» было далеко. Поэтому свой эпос он начал с самого надёжного материала — с самого себя, с злоключений доктора на тёмных улочках взятого петлюровцами Киева. В наличии у нас, помимо самого доктора-интеллигента, гетманские бандиты, присутствующие за кадром красные, один из персонажей будущего романа — трусоватый мещанин Василиса. Автор живописует один из самых тревожных эпизодов своей биографии, когда он оказывается мобилизован петлюровцами, как полевой доктор, но смог сбежать из своей части, добравшись до своего родного очага. Всё же у Булгакова замечательное умение визуализировать наиболее яркие свои впечатления, и его рассказ получился живописным и ярким.

Видимо, эпос дальше не изваивался, и в итоге автор решил сделать свой роман более камерным, взяв за основу как раз такие эпизоды своей жизни, которые отпечатались в памяти. Это не более чем набросок для будущего романа, автор набивал руку и пробовал свои силы, пытаясь понять, что он может, как писатель. Здесь уже просматриваются контуры будущих «Турбиных», но, пока черновики и заготовки...

Наблюдения для своей «Белой гвардии» Михаил Булгаков набирал, как и Шолохов, сразу с натуры, просто натура перед ними была разная. Думаю, сидя вот в таком вот кафе, наш начинающий писатель уже достаточно чётко понимал, что Белое движение, мягко говоря, в сложном положении, и реставрация монархии, или даже «Учредилки», вряд ли состоится. Поскольку те, кто должен штыком и шашкой прорубать себе путь к руководящим креслам в столице и в первые ряды зрителей казни большевиков, сидят за столиком, кушают пироженки и ужасаются наступлению красных по всем фронтам, до трясучки боясь их жуткой поступи...

Но и сам Булгаков такой же. Он всячески избегает опасности, ведь он, побывав тыловым хирургом, и посидев в Киеве в 1918 году, утратил вкус к приключениям. Да, он может взирать на этих молодчиков, но в бессильной ярости, поскольку ни он не может растормошить их призывом на подвиг, ни сам встать с уютного сидения во владикавказском кафе, и вступить в Белую армию. И это закольцованное бессилие перед историей и обрекло белое дело на поражение.

«Театральный роман», который озаглавлен также «Записки покойника», был начат в переломный для писателя момент, когда, после громкой премьеры, был запрещён «Мольер» (он же «Кабала святош») и отвергнуты пьесы «Александр Сергеевич Пушкин» и «Иван Васильевич». И тогда, в несколько недель, Михаил Булгаков создаёт рукопись романа «на злобу дня», не общественную злобу, а свою. Когда запал исчез, он перестал марать тетради, и убрал их в дальний шкаф, поскольку понимал, что подобный материал не возьмёт ни одно издательство, да и многочисленные театральные друзья его семьи мрачнели, когда он читал им избранные главы из своей рукописи.

По сути, автор взял старую рукопись конца 1920-х гг., «Тайному другу», и погибший в огне 1930-го года набросок романа «Театр», наложив его на новые впечатления от театральной жизни. Так, по частям, Михаил Афанасьевич собрал образ своего литературного альтер-эго: прошу привествовать, Сергей Леонтьевич Максудов, сотрудник газеты «Вестник пароходства» («Гудок», понятное дело), одинокий меланхолик, никому не известный молодой талант, написавший чудом изданный роман, прозвучавший в узких кругах любителей литературы. Он попадает в круг известных писателей, а впоследствии и театралов, и вот, ему поступает предложение — написать на основе своего романа пьесу. Но, попав, как автор, в стены театра, понимает, что это совершенно особая жизнь, и его творческому началу придётся столкнуться с другими художниками, которые не менее, чем он, уверены в своей правоте...

Конечно, Максудов — это не Булгаков. Это персонаж, которого он собрал из фактов своей биографии, и своего собственного видения. Одинокий, нечастный и никому не известный творец, который, несмотря на свою склонность к суициду, крепко хранит чувство собственного достоинства — так видел себя Михаил Афанасьевич, конечно, как художник. От реального Булгакова, конечно, Максудов отличается весьма сильно — начиная от того факта, что он никогда не был одиноким, всегда рядом были самоотверженные и любящие жёны, и заканчивая тем, что как драматургу ему всё же удалось к концу 1930-х реализоваться.

При том, что роман не готовился к публикации, написан он очень ровно, можно даже сказать, не без изящества, видно, что автор давно уже овладел собственным пером, и текст льётся как вода. С одной стороны, это сатира, на грани абсурда, но не в направлении к гротеску — абсурд здесь исключительно жизненный, исходящий из нелепости нашей жизни и бытия вообще. Писатель Максудов чужд театральной жизни, пусть даже и живёт ею, и он понимает, насколько она нелепа и абсурдна. Здесь, конечно, Булгаков выразил сполна накипевшее, возникшее при многолетней работе над постановкой «Мольера», когда он, Станиславский и Немирович-Данченко уже видеть друг не могли, и даже уже не пытались друг друга понять. Автору удалось отомстить своим коллегам-недругам — он выразил своё активное неприятие актёрской системы Великого Константина и большей части его постаревшей труппы, с наслаждением оттаптываясь на их литературных прототипах.

Казалось бы, просто роман-месть, борьба со своими обидчиками, подлинными или мнимыми. Но не всё так просто. Булгаков пытается показать, как настоящий творец относится к продукту своего пера, и как болезненно он воспринимает его отрыв от себя. Пьеса — одно, но постановка — совсем иное дело, адаптация подчас полностью меняет замысел художника, в зависимости от обстоятельств. Но художник не может позволить так легко обращаться со своим талантом, ведь его пьеса — это часть души, воплощение собственного достоинства. И, каким бы Максудов не был асоциальным, меланхоличным типом, он будет отстаивать своё видение, даже перед самыми именитыми и сановными людьми.

Не могу сказать, что мне особенно жаль, что этот роман не завершился. Его дальнейший сюжет ясен. Постановка пьесы и его премьера, ссоры с театральными, разгром со стороны критиков — всё это неизбежно приведёт Максудова к тому концу, благодаря которому текст и озаглавлен «Записки покойника». Шедевром его сложно назвать, он слишком локален, но — парадокс, но при всей своей закольцованности, он не зависит от внешней конъюнктуры, и остаётся, своего рода, вневременным романом. Недаром его любили Стругацкие — ведь это прекрасное высказывание о независимости творческого начала, его несгибаемости и несокрушимости перед внешней волей, Мастер всегда сильнее своей эпохи.

В этом Булгаков и Максудов схожи.

Ещё один рассказ-ощущение, который очень чётко, даже фотографично, отображает конкретный фрагмент жизни Михаила Булгакова, и на этот раз на очень конкретном фоне — в пылу жаркого мая, который сейчас и вокруг меня. Но это просто отрывок, зарисовка, причём это всего лишь отцеженная эмоция, эмоция исключительно негативная. И если мы прочитаем «Мастера и Маргариту», то можем увидеть, как любит отплясать писатель на душах своих бездарных, по его мнению, недругов, так и здесь он выводит образ «недостойного творца». О прототипе образа Полиекта Эдуаровича уже говорилось немало, пьесы товарища Киршона действительно чудовищно плохи, но дело даже не в этом. Как будто Булгаков, смотря на личный транспорт вернувшегося из-за границы дурака, грызёт ногти в бормочет под нос: «я талантливей, чем ты, я должен быть на твоём месте, я должен вкушать эти блага, это несправедливо!». Не буду спорить, Михаил Афанасьевич куда более талантлив, чем Владимир Михайлович, но уж очень, очень откровенно автор выплеснул на бумагу только одно чувство — чувство раздражения и несправедливости.

В общем, исключительно личная зарисовка, предназначенная для дальнего ящика письменного стола.

Один из набросков к будущему «Театральному роману», так и не бывший реализованным. Видно, однако, что Булгаков отделывает будущий роман с большим вниманием, куда уж там ранним фельетонам — фрагменты текста, которые в «Записках на манжетах» были очень поверхностны, здесь уходят в глубину, персонажи обретают объём, а сам текст передаёт не просто какую-то эмоцию, или ощущение, но целый образ.

По крупицам он собирает и образ главного героя, которого списывает с себя, но только частично: особенно это будет видно, когда этот же герой, Максудов, появится на страницах «Театрального романа». Пока же Булгаков пишет о неком писателе, который живёт в бедно меблированной комнате, заботится о подобранной кошке, обиженной злыми людьми, и пишет свой, первый, большой роман. «Тайному другу» действительно позиционируется как роман — раскрытие души, когда писатель нараспашку демонстрирует свои переживания, чаяния и беды, муки творчества и скорбь непризнания.

Жаль, что история незакончена, я бы назвал её начало захватывающим, «Тайному другу» хорошо перекликается с более поздними вещами Булгакова. Писатель пишет роман, который создан явно не в тренде текущему «мейнстриму», понимая, что его, скорее всего, никто издавать не будет. Даже когда он издан, то не находит отклика в сердцах людей, точнее — его попросту никто не читает. А кто читает, из коллег по цеху, то лишь снисходительно похлопывают вчерашнего фельетониста (а в их глазах — вечно фельетониста) по плечу, и говорят, мол «плохонький роман, Мишун...»

Интересно другое — история публикации романа («Белой гвардии», пусть будет так). Это как раз хорошая иллюстрация к словам Воланда «сами предложат, и сами всё дадут» — в кабинет к отшельнику приходит некто с немецким именем Рудольф, которого наш писатель втайне считает воплощённым Сатаной, читает рукопись, и немедленно предлагает издать роман даже отдельной книгой, наградив его немалой суммой денег. Лукавый, протягивающий руку помощи отчаявшемуся писателю... Все мы знаем, во что этот образ превратится позднее.

Создавая образ Мастера, Булгаков нарочито отстранился от него, разорвав всякие связи выдуманной биографии со своей собственной. Здесь же текст получился очень личным, и, возможно, поэтому он и не стал его продолжать. Булгаков нашёл новые способы выражения своей мысли, и со временем перестал писать о себе, на основе своего собственного опыта, научившись говорить аллегорическим языком литературы. Для советского времени «Тайному другу» был бы слишком личным... Точнее, он был не ко времени, писатель ещё был слишком молод, чтобы писать о самом себе, нужна некоторая степень отстранения — как у Валентина Катаева, или Константина Паустовского. Кто знает, быть может, если бы Булгаков дожил до старости, то он мог бы и вернуться к своему старому замыслу.

Но сказать наверняка нельзя.

Набросок. Строго говоря, ни рассказом, ни фельетоном этот текст не является, это скорее переданный бумаге фрагмент жизни, попытка описать эмоцию жизни в отдельно взятый момент. Фразы, шорохи и мысли, более ничего. История вроде бы и невыразительная, но у неё есть важная особенность — она отображает опыт одиночества. При этом сам писатель одиноким не был, с ним всегда были жёны — либо несчастная Татьяна Лаппа, либо Любовь Белозёрская, либо Елена Нюрнберг, но он пытался сказать другое. Что революция полностью перевернула жизни людей, и то, что было до неё, уже не имеет значение. Как-то надо жить, с кем-то, заботится друг о друге, строя новое на обломках. Надо жить — несмотря ни на что.

Исполнение рассказа среднее, но как зеркало эпохи...

Ах, кабы мне дали власть...

Как много в этом слове содержания — коммунальная квартира... Сколько типажей, сколько ярких личностей, сколько невероятных историй — но, сугубо на любителя. Не каждый может жить в тесной комнате с общей кухней и ватерклозетом, да ещё если там собирается специфический народ. Вот и интеллигенту Булгакову несладко пришлось в этом житье-бытье на воле.

И страшная болезнь, которую даже искоренять бесполезно — самогон. Булгаков, в ярости предлагает извести самогоноварение на корню, да практически запретить крепкие напитки — всё это мы уже проходили. Видно, насколько ужасает писателя то, что он видит перед собой, тяжко ему с молодым советским народом...

Я бывал в городе Киеве, и скажу честно, остался им очень доволен — прекрасный и дивный, воздушно-зелёный, прекрасный город. До сих пор меня тянет в него, пусть даже и случится это нескоро, я всё равно, рано или поздно, отправлюсь под сень деревьев древнего градка Аскольда и Дира на берегу Днепра. Что до заметки Булгакова, которую он делал сто лет назад, то это рваные обрывки в не слишком удачной стилистики «Записок на манжетах». Видимо, уже в то время автор набирал фактуру для для «белой гвардии», и это, по сути, его черновые заготовки для контекста сюжета будущего романа. У меня этот фельетон вызывает, скорее, головную боль: это всего лишь рабочие записи и заметки, попытки превратить его в ироничный фельетон неубедительны, порой Булгаков излишне натужно пытается шутить, по обязанности. Как говорится, для «Накануне» сойдёт, как литература — бессмысленно.

Вроде бы и сатира, на ту же тему «бывших», однако в неё чувствуется неприкрытое восхищение тем, как человек умел мимикрировать и приспосабливаться. Конечно, Булгаков вряд ли мог симпатизировать таким людям, он прохладно относился к приспособленцам, однако здесь другой случай. Человек сделал всё, чтобы сохранить за лёгкой ширмой «пламенного коммунизма» свой привычный образ жизни. Не мытьём, так катанием, другое дело, что как раз его «старорежимное» окружение вызывает ужасное раздражение, своей вопиющей тупостью и негибкостью.

Конечно, как Остап Бендер не может попасть в Рио, так и наш герой не в состоянии побороть Домком и ГПУ... Но какая попытка!

Ещё одна история о «бывших», которые так и не смогли дождаться «хороших» времён, и возвращения старой России. Они были почти уверенны, что новая власть не продержится долго, и им всего лишь нужно сохранить своё достояние, донести их до лучших времён. Однако их надежды сгорают в пламени — в прямом смысле этого слова, новое начало безжалостно и стихийно расчищает себе дорогу. Чьими руками?

«Тёмный мы народ...», говорит незадачливая хозяйка примуса с нарицательным для Булгакова именем Аннушка, и в этом уже чувствуется едва ли не крамола — кто же будет обучать «тьму египетскую» глубинного народа? В советской литературе ответ должен быть очевиден, а Булгаков его не даёт. А кто должен? Интеллигенция из бывших, что ли?

»...Недорезанные большевиками помещики...»

Лёгкий и забавный фельетон, который, конечно, можно списать на конъюнктуру, но это вряд ли — Булгаков действительно с большой иронией относился к братии «бывших», и это одна из красных нитей его творчества. Достойно иронии, что группка идиотов чем-то напоминает кружок Кукшиной из «Отцов и детей», от перемены мировоззрения суть поведения и демонстрации не меняется — та же манерность, лёгкая жеманность, беззубый протест и упование на какую-то могучую внешнюю силу, которая обязательно восстановит мир их радужных чаяний...

Несмотря на то, что фельетон этот, по сути, безделка, он прекрасно передаёт ощущение того времени. Для чего Корейко копил свои миллионы? Он ждал, когда рухнет советская власть, и восстановится белая Россия, и уж тогда бы он развернулся на славу. «Бывшие» были погружены в новую реальность, поражённые растерянностью дня текущего, и ждали, когда же рухнет эта абсурдная красная власть, и восстановится, наконец-то, порядок... Отсюда и мистицизм. Людям нужна какая-то уверенность в завтрашнем дне, и если такая нелепица, как спиритический сеанс, позволит им хоть ненадолго увидеть в грядущем какой-то просвет, они с радостью им воспользуются.

И смешной рассказ, и грустный.

Сначала я с тоской подумал, что Булгаков решил изваять конъюнктуру — обычное дело для того времени, ведь вспомнить что-либо о Ленине он не мог чисто физически — никогда его в жизни не видел, а большевиков недолюбливал. Потом я пробежал глазами первую страницу, и с не меньшей тоской представил, что рассказ посвящён его любимому человеку — самому себе, то есть, вы чего лишнего не подумайте.

Но всё оказалось куда веселее. Да, с одной стороны, Булгаков вновь слёзно вспоминает свои первые мытарства в Москве, но потом возникает искупающий всё образ — оказывается, начинающему писателю приснился Владимир Ильич, и там же он выполнил его тайные чаяния — защитил, отстоял, и позволил писать, попутно наказав чиновное лицо в барашковой шапке — чтоб неповадно было. Я ещё раз убедился, что наш почтенный писатель ждал от власти самого главного, чего избегали, к примеру, Пушкин, или (в голову пришло) Бенедикт Спиноза — покровительства, и высокого разрешения творить.

...Так появился привычный мне образ Булгакова — писатель с гордо склонённой головой.

Ещё один кусок, отвалившийся от «Записок на манжетах», зарисовка-воспоминание о первых попытках заработать на литературной деятельности. Булгаков писал фельетоны, и искренне презирал это дело, но вот попытка свалиться в окончательную конъюнктуру у него благополучно провалилась. У товарища Киршона, например, ничего в душе не вздрагивало, когда он под зов «политики партии» творил очередной гумус, а вот Михаил Афанасьевич не смог этого снести.

Рассказ сам по себе слабый, даже слабее «Записок...», но ему можно многое простить за одну фразу: «Нет. Она не хорошая пьеса. Она — дрянь». Человек мог бы мимикрировать, мало ли дряни производили местные литераторы, но честь и хвала молодому писателю — не сломался даже перед лицом особого отдела! Хотя в целом,конечно, рассказ совсем бледный и невыразительный, неудивительно, что автор не смог из этого неверного материала собрать роман.

Чем хороши «Записки на манжетах»? Тем, что они прекрасно передавали ощущение бардака и неразберихи юной Советской России. Ведь как течёт жизнь? Если ты постоянно находишься в борьбе за существование и хлеб, она воспринимается как мутный поток воспоминаний, память фиксирует только какие-то отдельные фрагменты из него. Поэтому и записки на манжетах — второпях. Видимо, Булгаков раз за разом пытался создать роман о своём времени, на материале своих собственных впечатлений, но он ниак не мог сложиться. «Недуг» превратился в небольшую повесть «Морфий», рассказы о докторе так и остались рассказами, а попытка описать бред жизни нашей осел на страницах в виде хаоса «Записок на манжетах».

Потом Булгаков понял, что лучше оторваться от собственной биографии, и написать роман об эпохе в несколько отстраненных красках — так появилась «Белая гвардия». Что до этих разрозненных заметок, то их можно было бы не публиковать вовсе, лишь несколько фрагментов из них мне запали в душу — описание деятельности героического «Лито» и «проработка» некоего Пушкина А.С., творчество коего честной народ предлагал отправить в революционную топку... Мда, Ландыш/Гадыш...

Не слишком удачная псевдоповесть, которая имеет ценность больше для исследователей творчества Булгакова, нежели сама по себе.

Ещё одна поэма в целой серии при/зло/ключений отважного рыцаря эпохи Людовика Благочестивого, Гильома Оранжского, прозванного Короткий нос. В «Короновании Людовика» наш благородный рыцарь был ближайшим советником юного и слабосильного сына Великого Карла, однако с тех пор утекло немало воды. Людовик укрепился на троне, оперился, и подзабыл своего былого покровителя. Если в центре предыдущей поэмы была тематика защиты королевской власти рыцарством, единственной поддержкой и опорой трона, то в «Нимской телеге» (первая половина XII в.) на первый план выходит уже тихий конфликт между ними. Короли — существа неблагодарные, и заслуги своих истинных друзей забывают быстро. И вот, лишённый фьефов и, следовательно, дохода, Гильом требует от своего сюзерена ответа... Устыдившийся Людовик, понимая, что уже раздал бенефиции своим придворным лизоблюдам, предлагает Гильому самому отбить себе фьеф — язычники-сарацины, враги Христова племени, удерживают богатый город Ним у берегов Средиземного моря, и, если граф со своей отважной дружиной смогут его взять, то возымеют на него полное право...

Исторической основа здесь не более крепка, чем в «Песни о Роланде», хотя город Ним в Септимании (вечно спорная территория в раннее средневековье) не раз оказывался во власти сарацинов, ещё до битвы при Пуатье, а окончательное изгнание арабов произошло ещё в те времена, когда юный Карл, батюшка Людовика, со своим братом учились держать копьё и меч. Так что Ним, с одной стороны, для своего читателя оставался французским, хотя и достаточно далёким от долины Луары городом, с другой же — едва ли не пограничьем, местом, где происходила схватка с лютыми и злыми язычниками.

Поэма приятно читается, написана она легко и позитивно, хотя, конечно, того кульминационного накала битвы, как в «Песне о Роланде», здесь нет. Что до тактического приёма, который использует Гильом для взятия города, он, вероятно, взял из античной литературы и многочисленных интерпретаций сюжета о взятии Трои, только в более юмористическом ключе. Возникает впечатление, что перед нами не героическая жеста, а, скорее, юмористическое повествование, лёгкое и озорное сочинение для исполнения на каком-нибудь пиршестве (недаром в одной из строф идёт перечисление кухонной утвари). Вероятно, что примерно в таком ключе и стоит воспринимать «Нимскую телегу» — как приятную, сугубо развлекательную, «пиршественную» жесту. Она бледновато смотрится даже на фоне «Коронования Людовика», не говоря уже о Кретьене де Труа, однако своё место среди средневековых литератур занимает — маленький уголок. Хотя бы за грамотность и лёгкость слога, бодрый ритм и позитивность содержания.

Хочешь войти в литературу? Зайди с парадного входа — опиши свой жизненный опыт.

Обкатывать литературный талант лучше на основе того, что ты хорошо знаешь, что видел глазами, щёпал руками, пропускал через своё сознание. Тогда литература становится отражением уникального жизненного пути. Конечно, это не просто воспоминания, как у Вересаева, Булгаков уже достаточно набрал писательского опыта, чтобы переработать свои реальные жизненные коллизии в литературное произведение. Конечно, в более поздние времена писатель будет жалеть, что потратил столько бесценных лет на медицину, которые могли бы быть отданы литературе (он мог бы хорошо себя чувствовать среди «серебряновековцев» в годы войны), однако в ту эпоху, эпоху Мировой Войны он всего себя отдал служению Гиппократу, сначала практикуясь в военном госпитале, будучи добровольцем от Красного Креста, а потом смело отправившись в смоленскую глубинку, служить губернским доктором в селе Никольское.

Булгаков приезжает на Смоленщину уже опытным врачом, за спиной которого был опыт военно-полевой хирургии. Его безымянный юный эскулап — вчерашний студент, но на своём поприще он уже является героем — ему удаётся практически всё, за что бы он не взялся, и это отличает его от сугубо меланхоличных «Записок врача» Вересаева. Впрочем, видимо, это вполне отвечает реальности — о докторе Булгакове в тех краях помнили и спустя многие годы после Революции, и многие его знакомые того времени подтверждали его успехи на врачебном фронте.

«Записки юного врача» — конечно, это прежде всего зарисовки, зарисовки из реальной жизни начинающего доктора, казалось бы, их сложно назвать чем-то большим. Однако есть несколько тем, которые проходят сквозь все рассказы, аккуратно нанизывая их как бусины на нитку. Прежде всего, конечно, это яркая визуализация происходящего, когда эмоции полностью передаётся читателю... и главная из них — сонливость. Как правило, самые сложные дела юного врача заканчиваются тем, что он немедленно стремится к самому главному блаженству — ко сну, к отдыху, которого вечно не хватает при суматошном графике работы, когда у многих сотен людей есть лишь одна надежда — он сам.

Второе, что объединяет рассказы — нелюбовь Булгакова к «глубинному народу» — нет, у него хватает и сострадания, и жалости,и искреннего желания помочь. Но чего точно нет, так это любви. Автор откровенно не любит и презирает воинствующее невежество и глупое самодовольство деревенских людей, по крайней мере, в его взгляде они выглядят именно так. Автор откровенно не любит деревни, не понимает её, даже не пытается войти в жизнь этих людей, живущих очень непростым и тяжёлым бытом, которых никто и никогда не учил думать и мыслить. иной раз его герой бросается на войну с «египетской тьмой», но чаще всего он просто делает своё дело — иногда даже насильственно, не пытаясь ничего объяснять, просто спасая пациента от неминуемой гибели. В целом, «Записки юного врача» — эдакий манифест на тему «один в поле воин», неравная борьба не только против хворей телесных, но и язв умственных... последние — с переменным успехом.

Написав цикл рассказов и «Морфий», Булгаков практически оставил медицинскую тему, и ушёл в написание «Белой гвардии» (для души) и газетных фельетонов (для хлебушка с маслицем). Тема быстро оказалась исчерпанной, за несколько небольших текстов автор исчерпал свои впечатления и полученный опыт. Он мог бы и дальше писать зарисовки о занятных медицинских случаях, операциях, травить байки о глупости пациентов, рассуждать о специфики профессии. Однако всё это быстро вошло бы в монотонный ритм, и рассказы начали бы повторять друг друга, прежде всего в смысловом аспекте. Поэтому Булгаков оставил в стороне «Записки юного врача», и продолжил своё путь, оставив медицину не только в жизни, но и в тексте.

Эту вещицу очень любят булгаковеды, по их мнению, она содержит кладезь личных воспоминаний писателя, его ощущений и отношения к происходящему.

Сегодня один тип мне сказал: «Зато вам будет что порассказать вашим внукам!» Болван такой! Как будто единственная мечта у меня — это под старость рассказывать внукам всякий вздор о том, как я висел на заборе!»... «К черту внуков. Моя специальность — бактериология. Моя любовь — зеленая лампа и книги в моем кабинете. Я с детства ненавидел Фенимора Купера, Шерлока Холмса, тигров и ружейные выстрелы, Наполеона, войны и всякого рода молодецкие подвиги матроса Кошки.»

Правда, Булгаков очень любил и почитал Фенимора Купера, но сбросим на художественное преувеличение. Он вовсе не Николай Гумилёв с его киплинговской любовью к широким просторам, он человек городской и исключительно европейский, поэтому странствование с белой армией в качестве полевого доктора не могло оставить у него позитивных эмоций... а когда это писалось, позитивные эмоции в этом плане были уже и опасны.

Возможно, именно поэтому он оставил в основе манеру записной книжки, отрывочных записей, которая позволила затушевать отношение писателя к происходящему, но очень явно передать эмоцию растерянности и непонимания происходящего. Каждая запись фиксирует только то, что произошло «сейчас», ни прошлого, ни будущего здесь нет, есть только стремление убраться из этих, в разной степени ужасных ситуаций, и где-то затаится, желательно в районе Золотого Рога, под сенью Айя-Софии.

Судить легко, тем более нам, постфактум. Мы знаем, чем закончилась и Держава Скоропадского, и Белое движение, и к чему привела Революция, но непосредственным свидетелям событий было ничего неясно и непонятно, каждый пытался выжить, и Булгаков старается передать ощущение этого времени, главная интенция которого — растерянность.

По всей видимости, заготовка будущего «Морфия» была готова уже на раннем этапе творчества Булгакова, ещё когда он набрасывал черновики своих первых литературных произведений (зарисовки и фельетоны не в счёт). Возможно, изначально это и был «Недуг», или «Зелёный змий», о котором упоминает Татьяна Лаппа в своих воспоминаниях. Но замысел, видимо, зрел очень долго, и является как бы завершающим повествованием, связанным с медицинской практикой. Есть сведения, что он хотел развить этот сюжет, и создать на его основе роман, возможно, что-то в стиле «Sult» Кнута Гамсуна — роман-самосознание, показывающее распад личности. Но, как известно, с этим не сложилось, и Булгаков ограничился короткой повестью, видимо, отредактировав и выбросив из него всё лишнее. Он был опытным и заядлым морфинистом на протяжении года, и мог с большой точностью описать все ощущения и страдания человека, подверженного этому жуткому недугу.

Ближайшая ассоциация — «Записки сумасшедшего» Гоголя. Рваный дневниковый стиль повествования, истеричность, повышенная эмоциональность, визуальность происходящего. Булгакову удалось передать главное — ощущение, что морфий, вообще наркотическое опьянение, даёт освобождение от страданий. В конечном счёте, молодой доктор действительно страдал — от разбитого сердца, от мрака и тоски глухой провинции, где у тебя нет ни одной родственной души, от постоянной жажды сна и отдыха. Морфий даёт освобождение от боли.

Что в этом самое интересное? То, что морфий действительно, на короткое время, возвращает человека в норму. Представляете, какое должно быть состояние человека, которому необходима мощная присадка для того, чтобы находится в тонусе и здравом рассудке? Разумеется, в наркотическом опьянении он чувствует себя в норме, он просто возвращается к своему нормальному состоянию. Но организм привыкает, и яд начинает разрушать организм, ему нужны всё большие и большие дозы отравы. А потом яд начинает подтачивать рассудок, бьёт по нейронным связям и сигнальной системе... но при этом сознание всё равно чувствует равновесное состояние. И только тогда, когда под воздействием наркотика наступает распад личности, человек осознаёт (не понимает, понимать он всё может изначально, а именно осознаёт), что быстро движется к своей гибели.

Да, это страшная ловушка. Не ловушка неестественной эйфории, а именно ощущение равновесного состояния, совершенно естественного для человека, именно этим и подкупает наркотик. Булгаков смог справится — но сколько таких, как он пали даже без борьбы! Не знаю, хотел ли автор предупредить других людей об этом недуге, возможно, он просто старался выплеснуть на бумагу свои страсти. Но он смог блестяще передать непередаваемое, что ему всегда удавалось — ощущение глубокого отчаяния, боли и ужаса перед лицом страшной опасности.

Не слишком глубокое, но очень личное и откровенное произведение.

Главное помнить: ты всего лишь человек, всегда есть что-то, в чём ты ошибаешься, чего не понимаешь, где ты не можешь не «плавать». казалось бы, практика огромная, уже большой опыт, ну чем тебя можно удивить? Ан нет, даже сущая мелочь может подсунуться тебе в таком виде, что мозг в трубочку завернётся от удивления, а сознание откажется понимать, что такое вообще возможно. Если сердце не зачерствело, и ещё не огрубело от циничности (что, в общем-то, совершенно понятно, зачастую только так врачу можно сохранить рассудок), то спасти может самоирония и юмор — и постоянная работа над собой, своей квалификацией, и своими знаниями.

Этот рассказ мог бы быть смешон, если бы от него не становились волосы дыбом.

С другой стороны, видно, что это — отражение шока, интеллигентный молодой человек из приличной семьи сталкивается впервые, лицом к лицу с «глубинным народом», и видит совершенно жуткую картину «египетской тьмы». С другой стороны, ему, рафинированному городскому вьюношу, который почти всю свою недолгую жизнь прожил в достатке, получившему хорошее образование, и окружённому «приличными» людьми, легко судить людей, которые оторвали свой взгляд от земли только для того, чтобы посмотреть дорогу к его кабинету.

Но,с другой стороны, прошла уже сотня лет с того времени, и большая часть людей уже не прозябает в такой чудовищной нищете и унынии. Но «тьма египетская» никуда не делась, она прекрасно себя чувствует, а её распространители кичатся своим воинственным невежеством. Борьба идёт, идёт постоянно, кое-кого удаётся вытащить на свет, но «просвещение» едва ли не проигрывает эту борьбу, «тьма» слишком сильна. Стремится вниз проще, чем развиваться и идти вверх, и люди будут упорствовать в невежестве, и настаивать на нём. Да, медицина может быть во многом не права, врачи могут ошибаться, и часто, но для того, чтобы спорить с ним, ты должен встать с ним на один уровень.

Булгаков вскоре покинул медицину, став бороться с тьмой при помощи пера. Чтоиз этого вышло, мы можем видеть в его творчестве.

Я разговаривал с одним из участников этой войны, правда, она вступила в бой заметно позже Булгакова. У нас в Энгельсе жила врач на пенсии, баба Валя, как я её знал, почтенная и бодрая старушка лет 95, которая в конце 1940-начале 1950-х успела сразится с сифилисом в Саратовской области. Я вспомнил рассказы этой добрейшей женщины, когда читал рассказ Булгакова — по её словам, болезнь была очень широко распространена, а культура сексуальных отношений в деревне была на крайне низком уровне, негласно разрешались даже весьма ранние браки, чтобы не было лишней «гульбы» до совершеннолетия, и распространения болезни. И я понял, что культура за 30 лет с тех пор, когда доктор Булгаков пользовал своих пациентов, не слишком изменилась...

Что в этом рассказе главное? Чудовищный объём работы — даже не столько лечения, сколько практически бесполезного просвещения населения, которое упорно не желает даже в мелочах слушать настойчивые советы чужаков-докторов, которые, разумеется, желают им только вреда. Самое жуткое и неприятное — люди даже не желают просто выслушать того, кто искренне стремится им помочь, ренуют его гладкой речи, и стараются выставить юного врача дураком. Тьма египетская...

Михаил Булгаков потихоньку набирает писательскую мощь, его язык становится более образным, эмоции — ярче и насыщеннее. Во «Вьюге» есть что-то неуловимо гоголевское — в самой атмосфере, которая вместе с северным ветром гуляет по улицам «Петербургских рассказов». Здесь стихия выступает, пожалуй, главным героем всего повествования, героем-антагонистом, который коварно затаился за окоёмом горизонта, чтобы подстеречь молодого врача, завлечь в свои снежные объятья, и завладеть его жизнью. Да, как просто заблудится в снежном буране, как он обманчив...

Врач уже не так молод, как ранее, но сердце его ещё не зачерствело — иначе он бы остался в банной кадке, принимая свою первую ванну за месяц — но нет, он собирается, и едет к больной, чтобы окончательно убедится, что ничем не может помочь чужой беде. Да, когда он попадает в бурю, он напрочь забывает об умершей девушке, своя беда ближе к телу — но не стоит забывать, что он отправился в снежную ночь из-за своей неспокойной совести, которая не позволила ему остаться в доме, который он не смог отвратить от беды.

Яркий рассказ. Никакая вьюга не сможет взять это благородное, ещё не чёрствое сердце.

Татьяна Лаппа описывала в своих устных воспоминаниях этот эпизод из жизни супруга, который, по всей видимости, впечатлил и его самого. Первые роды, да ещё и отягчённые неправильным положением плода — стресс для любого начинающего врача, здесь нужно быть особенно аккуратным, дабы не погубить ни рожаницу, ни ребёнка. И здесь уже немного другая мораль — молодой доктор уже увереннее чувствует себя на своём поприще, но очень быстро он осознаёт, что ему нужно много и долго учится — всегда подвернётся такой случай, который тебе неизвестен, и нужно постоянно, постоянно набираться опыта — и в приёмном покое, и в тиши кабинета за толстой книгой и медицинским журналом. Не всегда нужно изобретать велосипед — порой достаточно открыть нужную страницу...

Сила молодости — в её открытости.

Одна из вариаций начала «Записок юного врача», сюжет которой существует как бы параллельно «Полотенцу с петухом», и даже смысл рассказа ровно тот же самый, лишь случай несколько другой. На этот раз перед нами не взрослая девушка, а маленькая девочка, спасти которую может только весьма опасная и непростая операция, в ходе которой дрогнувшая рука может стоить жизни пациенту.

Рассказ написан немного хуже, чем предыдущий, по всей видимости, он создавался едва ли не раньше всех. Но он точно так же передаёт противоречивые эмоции, неуверенность юного эскулапа, и преступное, казалось бы, облегчение ухода от ответственности за клятву, которую давал когда-то. И точно так же он отважно принял вызов судьбы, и выстоял перед ним, выполнив свой долг до конца.

В конечном счёте, довольно безыскусная зарисовка, вторичная по отношению «Полотенца с петухом», которое написано заметно лучше. Однако это не обесценивает художественной силы самой истории, которая вышла из реальной жизни, и нашла своё место в памяти молодого писателя.

Начинаем путешествие по мирам Михаила Булгакова.

Начинающий писатель часто вступает на тернистый путь литературы, неся на кончике пера свой жизненный опыт, а у бывшего врача Михаила Афанасьевича к тридцати годам он уже был куда как богат. Врач-писатель — ну что же, такое в литературе уже было, тот же Антон Павлович Чехов, да и современник нашего героя, Викентий Вересаев, давно уже отличился своими «Записками врача». Так что Булгаков не был на этом поле новатором, но актуальность его рассказов была непреходяща и в те времена, и теперь.

Видно, что этот рассказ один из ранних, пусть даже и был он опубликован в середине 1920-х — чувствуется неуверенная рука молодого писателя, даже после редакторской правки. «Каждая из мышц этих болела нестерпимой болью, напоминающей зубную боль» — я чуть не поперхнулся, прочитав эту фразу на первой же странице. Однако у «Полотенца с петухом» есть неоспоримое достоинство, которое украшает все «Записки юного врача» — это полная передача эмоций и ощущения молоденького выпускника медфака, который приехал в дремучую глушь, сразу приняв на себя вызов, к которому был не готов.

Самая главная соль рассказа в том, что молодой врач смог преодолеть самого себя, свою неуверенность в себе, и с достоинством ответить на вызов, который подкинула ему ехидная судьба. И сложно ведь сказать, ради кого он принял этот вызов — ради красивой девушки с косой, ради окружающих его людей, перед которыми он старался выглядеть солидно, или чисто для себя — он просто выполнял свой долг, потому как он, несмотря на молодость, врач от Бога — голова боится, а руки-то, руки — делают то, что должно.

Полотенце с петухом, судя по воспоминаниям Татьяны Лаппы, первой жены Булгакова, существовало на самом деле, и действительно было подарено ему кем-то из пациентов. Оно странствовало вместе с ними по России долгие годы, пока не исчезло в коловращении этой суровой эпохи.

«The Martian Chronicles» считаются едва ли не лучшим произведением, написанным Брэдбери за всю жизнь. Мне кажется, это больше впечатление тех, кто читал этот «роман-в-новеллах» сразу после выхода, в 1950 году: на фоне фантастики того времени он выглядел действительно очень оригинальным — никаких звездолётов, бластеров, империй, «звёздных королей» и галактических республик. Печальные просторы марсианских пустынь, опустевшие города в горах, пустынные корабли, идущие по дну высохших морей, редкие поселения колонистов, смотрящих на светящуюся от взрывов Землю, пламя взлетающих ракет — всё это было удивительно поэтично и красиво.

Я же был несколько разочарован. В рамках этого романа лишь несколько рассказов были написаны на очень высоком уровне, но проблема даже не в этом. «Dandelion Wine» и «Green Shadows, White Whale«тоже были романами в новеллах, но они складывались в голове в единый образ, мы чувствовали и то самое Лето в Гринтауне, и зелёные просторы плоской, как стол, Ирландии. Марс...

Мы так и не увидели Марса.

Рэй Брэдбери к тридцати годам научился как никто, передавать ощущение, но образ он ещё не может создать. Поэтому весь роман рассыпался на слабо связанные друг с другом фрагменты, которые, быть может, ценны сами по себе, но не связке друг с другом.

«The Other Martian Tales», в совокупности с неканоническими рассказами, мог бы дополнить картину бытия Красной Планеты, но, увы: ему свойственны всё те же проблемы, что и оригинальному роману. Многие тексты вовсе представляют собой всего лишь черновики, не вошедшие в окончательную редакцию, примерно половина рассказов полностью рассинхронизируется с каноном, представляя собой отдельные произведения, никак не связанные с мифологией «The Martian Chronicles». Есть очень удачные произведения, вроде «Night Call, Collect» (правда, это более психологический хоррор), есть совсем пустые, вроде «Jemima True», но они представляют собой незначительное, вариативное развитие тем, которые поднимались в каноническом романе. «Второе издание» Дикого Запада в городах колонистов, романтика ракетного полёта, одиночество и печаль вымирающих марсиан, охваченный пламенем шарик Земли — всё это снова оживает на страницах рассказов, с незначительными вариациями, с иными ракурсами, с разной степенью успешности.

Должен сказать, что рассказы Брэдбери о Марсе, в своём предполагаемом единстве — не слишком яркое произведение. Иные произведения Брэдбери, сборники и рассказы, более уверенно выдерживают испытание временем, чем разрозненные бусины повествования о Красной Планете. Брэдбери всё же куда шире, чем жанровый фантаст, и ему не очень идёт попытка упаковать свои сложно-поэтические тексты в рамки SF-жанра, пропитанной эстетикой «Золотого века», поэтому изрядная часть рассказов кажется не слишком удачной.

В общем, классический сборник рассказов. Примерно половина из них очень достойна, другая — весьма средненькая, малая часть просто никакая. Так что не могу согласится — далеко не лучшие вещи Рэя Брэдбери, далеко не лучшие.

Это не просто наивно, это какое-то, я бы даже сказал, безобразие.

Хотя и здесь Брэдбери лишь продолжает одну из своих сквозных тем, которая блеснёт, например, в «The Strawberry Window» — человек во всей Вселенной ищет прежде всего свой дом, а в чужом хочет видеть самого себя. Но не настолько же! В экспедицию на Марс, думаю, в любом случае отправятся люди, «желающие странного», и вряд ли они сразу начнут сходить с ума, увидев чужое небо в окошко скафандра. И уж тем более, что их можно вылечить декорациями родного города посреди марсианской пустыни, и безалкогольными коктейлями. С соломинкой.

Мысль понятна, но, как и в случае с земляничным окошком, мне она кажется максимально неубедительно прописанной, и слабой по своей сути. Да, домики в Плимутской колонии были похожи на те, в которых родились пассажиры «Мэйфлауэра», но они всё равно жили иной жизнью, и не сходили с ума от бескрайних просторов Северной Америки — неужто будущие астронавты так слабонерны?

Рассказ продолжает одну из самых важных для Брэдбери тем — он вновь говорит с нами о Вере.

Я ни разу даже не усмехнулся за всё повествование. Это история о твёрдом, непоколебимом человеке, которая точно знает, что «Что-то» есть, и непреклонно ищет его в нашем несовершенном мире, шаг за шагом, год за годом — до самой глубокой старости. И никакие разочарования, никакой опыт не может убить стремление к Свету, горящему в душе, как путеводная звезда, вопреки всему.

По настоящем красивая история. Что-то мне подсказывает, что эта же путеводная звезда поддерживала пламя и на сотом году жизни Рэя Брэдбери.

Я слышал о писателе Томасу Вулфе, как непревзойдённом мастере «большого жанра», автора, равного Фолкнеру, Шоу, Моэму, и другим поэтам бытовой жизни обычного человека. Те, кто читал его, говорят о редкой глубине его прозы, её поэтичности и философичности, стремлении к созерцанию и осмыслению собственного пути.

Брэдбери воскресил своего кумира в будущем, в котором он видел мало проблесков жизни. В начале года я читал сборник Роджера Желязны, и он также высказывал этот страх — страх перед человеком будущего, в котором наука, прогресс, космические путешествия выхолащивают стремление к Чуду, изгоняют из его души стремление к созерцательности и осмыслению. Нужно напомнить людям о том, что они живут в Вечности, и что космос — не пустое пространство, а звёздные моря, продуваемые солнечным ветром, что Марс не просто кусок камня в пустоте, а таинственный и чужой мир, который лишь чуть приоткрыл свои тайны. Чтобы описать это, нужен настоящий Художник.

С одной стороны, это повествование о Творце Слова, который в любые времена необходим людям, чтобы осмысливать собственную эпоху, создать её образ. О Поэте с большой буквы.

Но возникает и множество вопросов.

Чтобы мог сказать Гомер о современной эпохе? Уместил бы он её в свой гекзаметр?

Ли Бо — чтобы он сказал о красотах «Стеклянного моста»?

Можно ли написать о Курской битве «старыми словесами» автора «Слова о полку Игореве»?

Томас Вулф был писателем своей эпохи, которую он чувствовал, и которой жил. Я не верю, что в эпоху межпланетных полётов не будет своих художников. Человеческое стремление к культуре, коей уже множество раз предсказывали смерть, неистребимо, всё равно будут поэты, художники, скульпторы, композиторы, с чьих рук сольются настоящие космические симфонии и галактические поэмы. Как показали последние десятилетия, человечество вовсе не ак поступательно движется к рациональному, как это казалось ранее, немало места у Науки отвоевало Чудо.

Поэтому поэзия будет жить. И новый Томас Вулф всё равно появится на свет — но он уже будет совсем другим. Не нужно оживлять великих, чтобы воспеть день нынешний — быть может, лучше оглядеться по сторонам?

В конечном счёте, если честно, я скептически отношусь к идее, которую высказал Брэдбери. Я понял его — но не согласился.

«Алые паруса» в алюминиевом корпусе.

Мечты о полете в космос не сбылись — для тех, кто в юности грёзил о ракетах, что так часто взлетали в ранних рассказах Рэя Брэдбери, это настоящая трагедия, путешествия по звёздным морям — удел богатеев и политиков, кто может себе это позволить. Остальные всю жизнь работают только ради куска хлеба и возможности жить хоть в каком-то тёплом уголке. Что делать, неужели вся жизнь будет проходить только в грёзах о звёздах?

И отец семейства дарит своим детям такой полёт — вокруг Марса и обратно. Неважно, что это было — иллюзия, спектакль, Бог с ним — важно, что это настоящее воплощение мечты, как говорил капитан Грей из вышеупомянутой повести, человек сам творец своего счастья. Да, невзрачный мужичок с окраины оказался настоящим Человеком, который сделал всё, чтобы исполнилась мечта его близких.

И радует ещё одно — что ни один человек из семьи не стал обижать другого, никто не купил себе мечту в ущерб родным. Иногда Брэдбери был очень добр к людям.

Почему в советское время так любили этот рассказ, понятно, уж очень откровенна заложенная в его основу идея... но она не так проста, как кажется!

Не «плавильный котёл», а бетономешалка. Сплав — вещь прочная, сталь куда прочнее одного железа, но бетон... О, бетон поглощает в себя всё! Бетономешалка всё смешает в единую массу, серую, скучную, никакую, масскульт создаёт унылое, но яркое единообразие, причём единообразие добровольное. Обыватель — живучая и совершенно мерзкая тварь, от которой даже не сыщешь спасения, они закидают нас, великих покорителей, коробками с шоколадом и модными журналами, и их бесконечная пошлость вольётся в нашу кровь. Какая соблазнительная яркость, как просто поддаться красивой упаковке роскошной жизни!

Но это же не всё, ну что вы. Марсиане-завоеватели, которые с удовольствием были поглощены масскультом — такая же омерзительная, единообразная масса из бетономешалки, только уже красноватого, марсианского оттенка. Они шагают в ногу — но изначально шагали наравне с сапогами товарища майора, теперь же они поравнялись с модными лабутенами законодателей мод, только и всего.

И те, и другие — носители одинаковых синапсов, только выражены они по разному.

Брэдбери же остаётся верным себе. Марсианин, который держит в руке Книгу, понимает всё с самого начала, и понимает, что экспансия бессмысленна. Он знает свой народ, как облупленный, и быстро понимает, в какую сторону крутит земная бетономешалка, и очень чётко, с самого начала осознаёт, чем всё закончится. Книга — по прежнему лучшее орудие против единообразия и серости, нельзя сказать, чтобы читатели всегда побеждали бы мэйнстрим, но мы — всё равно сильнее, чем носители кабриолетов и сумок «Гуччи». По крайней мере нам, книгоносцам, приятно так обманывать себя...

Пусть подольше идёт война, мудрый коршун всё равно выиграет больше всех...

Если у двух северных стран идёт война — значит, по нашему акведуку скоро побежит вода. Красного цвета. Мы будем пить эту воду, зная, что за нашу радость другие платят своими жизнями. Наверняка есть люди, которые не желают жить на чужом горе, но большей части попросту всё равно. И это тоже зло — весь вопрос в твоей позиции по отношению к войне и крови, которая тебя питает.

Не столько антивоенный рассказ, сколько определённое подобие моральной дилеммы града Омеласа у Ле Гуин — можно ли существовать на чужом горе? И Брэдбери даёт чёткий ответ — можно.

Рассказ позиционируется как юмористический, но я ставлю на нём жирное и чёткое клеймо: Не Смешно! Конечно, Брэдбери обстёбывает уже изживающие себя сегрегационные порядки и ограничения, в том числе и в вопросах брака и отношений, но, увольте — не остроумно. Девушка меняет инопланетян как перчатки — любовник с четырьмя руками лучше, чем этот ваш скучный землянин... Каково?

Попытка сыграть в иронию, результат — нулевой.

Один из первых рассказов молодого Рэя Брэдбери, милый и наивный до невозможности. Обыграв легенду о крысолове, автор попытался высказаться о том, что его, молодого творца, волновало больше всего — востребованность его искусства, его слова и высказывания среди тех, для кого оно чуждо, кто презирает его и унижает. Видно, что повествование создано на голом нерве — злобные юпитерианцы, истреблённая марсианская раса, последний благородный их представитель, носитель искусства — и месть, смерть жестокосердным захватчикам — с помощью силы Музыки.

Сыроватый рассказ, конечно, но видно, что юный автор уже научился писать к своим двадцати годам — в отличие от молодого Клиффа Саймака, молодец.

Бытие определяет сознание?

Рассказ, конечно, метафоричный донельзя, на мой вкус, он слишком прямолинейный. С точки зрения стилистики — да, прекрасно, с точки зрения мысли — довольно топорно.

Экология и ландшафт, разумеется, серьёзно воздействуют на человека, живя в тростниковой хижине на берегу Амазонки трудно сохранить образ жизни москвича с десятого этажа панельного дома, но он лишь приспособится к внешним условиям среды, оставаясь сами собой. Он может перенять образ жизни местных индейцев, но не их идентичность. У Брэдбери же колонисты не только стали марсианами во плоти, но и полностью воспроизвели культуру уже безнадёжно мёртвой расы, вплоть до ономастики, что уже кажется за пределами фантастики. Конечно, можно предположить, что в этом процессе активно участвовал сам Марс, вкладывая в глупые головы белых людей готовые культурные паттерны, но уж слишком это завирально.

Мешает восприятию рассказа ещё и то, что мы Марса как главного героя и не видим. Мы не видим, не чувствуем, не обоняем тех самых марсианских ландшафтов, которые прославляет Брэдбери, и нам сложно прочувствовать повесть до конца. Даже странно, уж для такого мастера красочный пейзаж не стоил бы и капли труда.

Очень неоднозначное повествование, сама постановка вопроса вполне ясна, ответ же на него вызывает большое недоумение.

Фактически, перефраз «The Bottle Imp» Роберта Льюиса Стивенсона, но с несколько иной постановкой вопроса. Бутылка, исполняющая сокровенные желания... вполне вероятно, что Братья знали этот рассказ, но у них всё же «счастье для всех, даром» было отчаянным криком всё потерявшего человека без будущего и настоящего, здесь же мы сталкиваемся с иным. Брэдбери в этом рассказе, вслед за Шакьямуни говорит нам, что человек больше всего жаждет избавится от страданий, главная причина которых — сама жизнь. И Синяя бутылка даёт к ней кратчайший путь — конец сомнениям, одиночеству, страхам, бессмысленным стремлениям — всему.

Главное спасение от страданий — отсутствие жизни?

И что же это получается, существование в принципе страшная мука для человека, серьёзно? Абсолютная пустота, когда даже животное, казалось бы, бессмысленное существование в тягость?

Но, с точки зрения Брэдбери, как раз такой человек живёт прекрасней всех, и исполнение желаний у него ограничено сладостной эйфорией после глотка хорошего алкоголя. Тогда зачем умирать, если ты можешь войти в такое состояние, или человек в принципе не может поменять свою сущность, он её может только отменить?

Очень спорный вывод, но за само размышление — спасибо.

Неподражаемо!

Колонист много лет назад сотворил «китайскую комнату», запрограммировав рассеянную систему ЛП на всём Марсе ради одного-единственного звонка самому себе, восьмидесятилетнему старику, чтобы у него был хотя бы какой-то собеседник... И забыл о б этом, чтобы через десятилетия услышать жестокий молодой голос другого человека.

Люди иной раз меняются до неузнаваемости, и вот, старик уже не понимает молодого, а молодой к нему всё более и и более жесток... Дело не в том, что так было задумано изначально, просто коллективное бессознательное компьютерной сети едва ли не воспроизводит личность, и подбирает под свой триггер — речи старого Бартона — всё более страшные реплики, подводя самого себя к жутчайшему сумасшествию. Молодой Бартон запрограммировал очень широкий спектр реплик, эмоций и высказываний, чтобы создать иллюзию общения, максимально полного и разнообразного, однако не учёл, что Я-юной Я-старое — два разных человека, которые неизбежно вступят в конфликт друг с другом, юность беспощадна, и не понимает, какого быть старым, старость не помнит, что значит быть молодым. Поэтому и возникает тяжёлый конфликт, даже конфликт одного человека — с самим собой.

Рассказ сделан отлично, сразу видно, что Брэдбери — превосходный мастер хоррора.

И в космосе есть место истинной Вере.

Брэдбери любил эту тему, он был глубоким романтиком, и искренне разделял мнение, что космические путешествия и прогресс не должны убивать в человеке веру в Чудо. И он неизменно находил в человеческом сердце веру в Бога, Спасение и Христа.

Но, конечно, своего героя он потряс страшным испытанием, в котором заключена огромная глубина. Молодой священник искренне верит в Христа, и мечтает встретить его, того, кого любит всей своей детской душой, и обращает к нем свои молитвы. И его и явные, и тайные моления находит воплощение — но в сугубо материальной, пусть даже и иномировой сущности. Он понимает, что потрясение, которое он испытывает, не имеет отношение к его истинной Вере, и это — просто искушение, обман, наваждение — сможет ли он от него отказаться, и, кто знает, не это ли Второе Пришествие?

Тяжёлая дилемма, и как быть с ней — решать каждому по своему. Возможно, не отвергнув фальшивое Чудо, священник предал Веру, или, быть может, просто попытался придать ей плоть — пусть читатель решает сам.

То ли об отчаянии, отчаянии до последней степени, то ли о человеческом скотстве и агрессивности — скорее, эти обнажённые человеческие сущности слились в этих существах в равной степени. Важно другое: трагическая гибель собственной расы ничему не научила злых бесхвостых обезьян, и, в отчаянии перед совершенством других, они готовы уничтожить их, им невыносима мысль, что кто-то лучше их, и будет существовать дальше, в отличии от них самих.

Довольно мерзкая вещица, но, видимо, весьма недалёкая от истины.

Перефраз одного из эпизодов «The Martian Chronicles», один из сквозных образов — объятая пламенем Земля, на которую смотрят с поверхности Марса немногочисленные земные колонисты. Но здесь добавляется ещё одна, небольшая деталь: выжившие марсиане, которые бурно празднуют уничтожение своего главного врага, источника зла, с которого прилетают ракеты.

Не более чем зарисовка, один из черновиков к его роману. Но довольно таки выразительный.

Повесть для Брэдбери слишком длинная, излишне перегруженная, но, тем не менее, она не лишена определённого шарма, и философичности. Марсианский город был запрограммирован на то, чтобы давать людям то, что им нужно, выполнять желания — но не как Золотой Шар из Хармонта, который искал в душе человеческой самое сокровенное и низкое — а самые поверхностные, самые очевидные желания, которые были очевидны даже для их носителей. Можно выразится, что затерянный город предлагал каждому посмотреть в лицо своей собственной личности, и по достоинству оценить свою душу, а это не каждый выдержит. Кому-то нужен некий процесс, нахождение в каком-то состоянии, которое дарует ему город, а кто-то желает пройти через что-то, что изменит его личность — как поэт, стремящийся к саморазрушению и смерти, приход которой заставит его перешагнуть через собственную закольцованную жизнь.

А что я имел в виду, когда говорил о тех, кому город всего лишь давал возможность посмотреть себе в глаза? Отважный космолётчик как раз из тех, кому нужен процесс — но ему нужен труд, ему нужны испытания, и, самое главное, ему нужна свобода — поэтому ему и нужны эти маленькие городки колонистов, потому что хозяева там люди, а не их потребности. А запрос свободы город, держащий людей ободьями их собственных желаний, удовлетворить не в состоянии.