Уильям Бекфорд, Кларк Эштон Смит. Третий эпизод «Ватека»

Предисловие переводчика

Уильям Бекфорд, автор фантастического восточного романа Ватек, предполагал включить в него три вставные новеллы — истории трёх принцев, осуждённых на вечные муки в чертогах Эблиса, которые поочерёдно рассказывают халифу Ватеку о своей судьбе. Эти новеллы не были закончены и не публиковались при жизни Бекфорда. Возможно он опасался обвинения в безнравственности, особенно из-за нижеследующего рассказа о преступной любви брата и сестры.

Смит, признававший немалое влияние Бекфорда на его творчество, собирался закончить все три незавершённых рассказа принцев, однако по каким-то причинам это получилось сделать только с одним из них, который и предлагается вниманию читателей.

В 2021 году "Ладомир" в серии "Памятники всемирной литературы" выпустил трёхтомник Бекфорда с неоконченными рассказами и другими дополнительными материалами, однако окончание "Третьего эпизода" от Смита туда не вошло. Зато включено авторское окончание данного рассказа, найденное совсем недавно. Смит, по понятным причинам, об этом не знал и написал свой вариант завершения истории Зулькаис и Калилы.

Ссылка на издание Ладомира отображается странно, её нужно копировать вручную

www.labirint.ru/books/808581/?p=28648&click_id=8xEZ1YbLLVZErKh&utm_source=cityads&utm_medium=cpa&utm_campaign=5zcW

Бекфорд, хоть и англичанин, писал "Ватека" и вставные рассказы в него на французском. Они были опубликованы только в 1912 году, в Лондоне, в билингвальном издании с переводом Фрэнка Марзиалса на английский. Данный перевод неоконченного рассказа Бекфорда выполнен с текста этого издания, с английского перевода, опубликованного также на эдлричдарке, с добавленным к нему окончанием от Смита http://eldritchdark.com/writings/short-st... Там оно кстати никак не отмечено, текст Смита начинается со слов Muffled hissings appeared to issue from under the lids of some of these chests

Если кто хочет ознакомиться с оригиналом — ссылка на франко-английскую билингву https://archive.org/details/episodesofvat...

Иногда ее режет, поэтому с пробелом также даю полный текст ссылки

ht tps://archive.org/details/episodesofvathek00beckuoft/page/16/mode/1up?ref=ol&view=theater

Также в финале в качестве дополнения — авторское окончание от Бекфорда в переводе Е. В. Трынкиной из вышеупомянутого трёхтомника ПВЛ

*

История принцессы Зулькаис и принца Калилы

*

Мой отец, господин, вряд ли может быть вам неизвестен, поскольку халиф Мутасим доверил его попечению плодородную провинцию Маср. И он не был бы недостоин своего высокого положения, если бы, принимая во внимание человеческое невежество и слабость, чрезмерное желание управлять будущим не считалось непростительной ошибкой.

Однако эмир Абу Тахер Ахмед — так звали моего отца — был очень далёк от признания этой истины. Слишком часто он стремился упредить провидение и направить ход событий вопреки повелениям небес. Ах! поистине ужасны эти повеления! Рано или поздно они обязательно свершатся! Напрасно мы пытаемся противостоять им!

В течение долгих лет под властью моего отца всё процветало, и среди эмиров, успешно управлявших этой прекрасной провинцией, Абу Тахер Ахмед не будет забыт. Следуя своим рискованным наклонностям, он заручился услугами некоторых опытных нубийцев, рождённых у истоков Нила, которые изучили его поток на всём протяжении и знали все характеристики и свойства вод; и с их помощью осуществил свой нечестивый замысел регулировать разливы реки. Таким образом он покрыл страну чрезмерно пышной растительностью, которая впоследствии истощила её. Люди, всегда бывшие рабами зримых явлений, рукоплескали его предприятиям, неустанно трудились на бесчисленных каналах, сетью которых он покрыл землю и, ослеплённые его успехами, легкомысленно относились к любым сопутствующим им печальным обстоятельствам. Если из каждых десяти кораблей, которые он, согласно его замыслам, отправлял в плавание, один возвращался с богатым грузом после успешного плавания, то крушение остальных девяти считалось чем-то пустым и ничтожным. Более того, поскольку благодаря заботам и вниманию эмира торговля при его правлении процветала, сам он обманывался в собственных потерях и присваивал себе всю славу своих приобретений.

Вскоре Абу Тахер Ахмед пришёл к убеждению, что если он сможет восстановить искусства и науки древних египтян, то его могущество станет безграничным. Он верил, что в отдалённые эпохи древности люди использовали для своих нужд некие лучи божественной мудрости и таким образом получали возможность творить чудеса, и он не отчаивался в своей надежде вернуть ещё раз то славное время. С этой целью он повелел искать среди руин, коими изобиловала страна, таинственные таблички, которые, согласно сообщениям мудрецов, кишевших при его дворе, должны были продемонстрировать, как следует овладевать искусствами и науками, о коих в них сообщалось, а также указать средства обнаружения спрятанных сокровищ и подчинения сущностей, что охраняли эти сокровища. Никогда до него ни один мусульманин не ломал голову над иероглифами. Теперь, однако, по его поручению были предприняты повсеместные поиски всевозможных иероглифов в самых отдалённых провинциях, причём все обнаруженные странные символы были точно скопированы на льняных тканях. Я тысячу раз видела эти полотна, растянутые на крышах нашего дворца. Пчёлы не могли быть более занятыми и усердными на клумбе с цветами, чем мудрецы с этими раскрашенными простынями. Но поскольку каждый мудрец придерживался своего мнения относительно значения того, что там было изображено, они часто спорили и споры эти нередко переходили в ссоры. Мудрецы не только проводили дневные часы, занимаясь своими исследованиями, но и луна часто проливала на них свои лучи в то время, когда они были этим заняты. Они не осмеливались зажигать факелы на террасных крышах, опасаясь встревожить правоверных мусульман, которые начали обвинять моего почитаемого отца в поклонении древним идолам и смотрели на все эти нарисованные символы и фигуры с благочестивым ужасом.

— Воды Нила даны для очищения от всех нечистот наших; источник их пребывает на облаках небесных, а не в капищах идолов; возьми и используй эти воды, ибо ты нуждаешься в них.

Эмир, должным образом впечатлённый поступком и речью Шабана, уступил его справедливым увещеваниям и вместо того чтобы распаковать большой тюк расписных тканей, только что прибывший из далёких краёв, приказал евнуху подать дневной обед в Зале Золотых Шпалер и собрать там всех своих рабов и птиц, которых он держал в большом количестве в вольерах из сандалового дерева.

Дворец тут же зазвенел звуками музыкальных инструментов, и появились группы рабов, одетых в свои самые красивые одежды, и каждый вёл на поводке павлина белее снега. Только у одной из рабынь, чья стройная и грациозная фигура радовала глаз, не было птицы на поводке, а её вуаль была опущена.

— Почему её лицо скрыто? — спросил эмир Шабана.

— Господин, — ответил тот с довольным выражением на лице, — я лучше всех ваших звездочётов, ибо именно я открыл эту прекрасную звезду. Но не воображай, что она находится в пределах твоей досягаемости; её отец, святой достопочтенный имам Абзендеруд никогда не согласится осчастливить вас возможностью обладания её чарами, если ты не будешь совершать омовения с большей регулярностью и не отошлёшь от себя мудрецов с их иероглифами.

Отец мой, не отвечая Шабану, бросился, чтобы сорвать покрывало, скрывавшее лицо Гуленди-бегум — так звали дочь Абзендеруда, — и сделал это с таким неистовством, что едва чуть не раздавил двух павлинов и опрокинул несколько корзин с цветами. За этой внезапной вспышкой пылкости последовало какое-то экстатическое оцепенение. Наконец он воскликнул:

— Как она прекрасна, как божественна! Пойди и немедленно приведи имама Суссуфа — пусть подготовят брачную комнату, и все необходимые приготовления к нашей свадьбе будут завершены в течение одного часа!

— Но, господин, — в ужасе сказал Шабан, — ты забываешь, что Гуленди-бегум не может выйти за тебя замуж без согласия своего отца, который ставит условием то, что ты должен отказаться...

— Что за ерунду ты несёшь? — прервал эмир. — Ты думаешь, я настолько глуп, что не предпочту эту молодую деву, свежую как утренняя роса, телегам заплесневелых иероглифов цвета мёртвого пепла? Что касается Абзендеруда, иди и приведи его, если хочешь, но побыстрее, потому что я, разумеется, не стану ждать ни минутой дольше, чем мне угодно.

— Поторопись, Шабан, — скромно сказала Гуленди-бегум, — поспеши, ты же видишь, что я здесь не для того, чтобы оказывать сколь-либо действенное сопротивление.

— Это моя вина, — пробормотал евнух, уходя, — но я сделаю всё, что в моих силах, чтобы исправить свою ошибку.

Таким образом, он помчался на поиски Абзендеруда. Но этот верный слуга Аллаха ушёл из дома ещё ранним утром и отправился в вольные поля, чтобы продолжить свои благочестивые исследования произрастания растений и жизни насекомых. Смертная бледность покрыла его лицо, когда он увидел Шабана, налетевшего на него как ворон, несущий дурное предзнаменование, и услышал, как тот прерывистым голосом рассказывает, что эмир ничего не обещал и что он сам мог прибыть слишком поздно, чтобы потребовать выполнения благочестивых условий, которые он так глубоко обдумывал. Тем не менее, имам не потерял мужества и в кратчайший срок добрался до дворца моего отца; но к сожалению, так запыхался, что рухнул на диван и оставался в таком положении более часа, пыхтя и задыхаясь.

Пока все евнухи делали всё возможное, чтобы привести в чувство святого человека, Шабан быстро поднялся в комнату, предназначенную для удовольствий Абу Тахера Ахмеда; но его рвение несколько поубавилось, когда он увидел дверь, охраняемую двумя чёрными евнухами, которые, размахивая саблями, сообщили ему, что, если он осмелится сделать ещё один шаг вперёд, его голова покатится к его собственным ногам. Поэтому ему не оставалось ничего лучшего, как вернуться к Абзендеруду, на вздохи которого он смотрел дикими встревоженными глазами, сокрушаясь при этом над собственной неосторожностью, отдавшей Гуленди-бегум во власть эмира.

Несмотря на то, что мой отец заботился о развлечениях новой султанши, он кое-что слышал о конфликте между чёрными евнухами и Шабаном и имел чёткое представление о происходящем. Поэтому, как только ему показалось это удобным, он нашёл Абзендеруда в Зале Золотых Шпалер и, показав Гуленди-бегум святому человеку, самоуверенно сообщил ему, что, ожидая его прибытия, он, эмир, сделал её своей женой.

При этих словах имам издал жалобный и пронзительный крик, который избавил его от тягости в груди и, испуганно закатив глаза, сказал новой султанше:

— Несчастная женщина, разве ты не знаешь, что опрометчивые и необдуманные поступки всегда ведут к плачевному концу? Твой отец обеспечил бы тебе твою судьбу; но ты не дождалась результата его усилий или, вернее, само небо насмехается над всеми человеческими предвидениями. Я больше ничего не прошу у эмира; пусть он поступает с тобой и со своими иероглифами как ему угодно! Я предвижу неисчислимые бедствия в будущем; но меня не будет там, чтобы их засвидетельствовать. Можешь радоваться некоторое время в опьянении своими удовольствиями. Что касается меня, я призываю себе на помощь ангела смерти и надеюсь в течение трёх дней упокоиться с миром в лоне нашего великого Пророка!

Произнеся эти слова, он, пошатываясь, поднялся на ноги. Дочь тщетно пыталась его удержать. Он вырвал свой халат из её дрожащих рук. Она упала в обмороке на землю, и пока растерянный эмир старался привести её в чувство, строптивый Абзендеруд, бормоча что-то, вышел из комнаты.

Сначала думали, что святой человек не будет соблюдать свой обет буквально и позволит себе утешиться, но это было не так. Дойдя до своего дома, он начал с того, что заткнул себе уши ватой, чтобы не слышать криков и увещеваний своих друзей; а затем, усевшись на циновки в своей келье, скрестив ноги и обхватив голову руками, остался в этой позе безмолвным и не принимал никакой пищи; и, наконец, по истечении трёх дней скончался согласно своему обещанию. Его похоронили с великими почестями, и во время погребального обряда Шабан не преминул выразить свою скорбь, безжалостно рассекая собственную плоть и пропитывая землю ручейками своей крови, после чего, наложив бальзам на свои раны, вернулся к исполнению своих обязанностей.

Тем временем эмир с большим трудом пытался утишить отчаяние Гуленди-бегум и часто проклинал иероглифы, которые были его первой и главной причиной. Наконец его внимание тронуло сердце султанши. К ней вернулось её обычное душевное равновесие, она забеременела, и всё вернулось к своему привычному порядку.

Эмир, непрестанно размышляя о великолепии древних фараонов, построил в их стиле дворец с двенадцатью павильонами, заранее предложив поселить в каждом из них по сыну. К сожалению, его жёны не рождали никого кроме дочерей. При каждом новом рождении он ворчал, скрежетал зубами, обвинял Магомета в том, что тот виноват в своих несчастьях, и был бы совсем невыносим, если бы Гуленди-бегум не нашла средства умерить его дурной нрав. Она уговаривала его каждую ночь приходить в её покои, куда ей при помощи тысячи хитроумных ухищрений удалось обеспечить приток свежего воздуха, в то время как в других частях дворца царила душная атмосфера.

Во время её беременности мой отец никогда не покидал помоста, на котором она возлежала. Этот помост был установлен на большой и длинной галерее, выходившей на Нил, и располагался так, что казалось, будто он находится на одном уровне с речным потоком, причём столь близко, что любой, кто возлежал на нём, мог выплюнуть в воду зёрна граната, который он ел. Лучшие танцоры и самые умелые фокусники всегда находились рядом с дворцом. Каждую ночь разыгрывались пантомимы при свете тысячи золотых ламп, поставленных на пол так, чтобы подчеркнуть красоту и грацию ног исполнительниц. Сами танцовщицы в туфлях с золотой бахромой и сандалиях, сверкающих драгоценностями, обходились моему отцу в огромные суммы; и действительно, когда все они двигались вместе, эффект был ослепительным.

Но, несмотря на это собрание великолепия, султанша на своём возвышении проводила очень несчастливые дни. С тем же равнодушием, с каким бедняга, терзаемый бессонницей, наблюдает за мерцанием звёзд, она смотрела, как перед её глазами проходит весь этот круговорот исполнителей в их блеске и очаровании. То и дело она размышляла о гневе её почтенного отца, казавшемся почти пророческим; то и дело сожалела о его странной и безвременной кончине. Тысячу раз прерывала она хор певцов, восклицая:

— Судьба определила мне погибель! Небеса не даруют мне сына, и муж мой прогонит меня с глаз долой!

Мучения её разума усилили боль и дискомфорт, сопутствовавшие её состоянию. Мой отец в то время был так сильно встревожен, что впервые в жизни обратился к небесам и приказал возносить молитвы в каждой мечети. Он также не пренебрегал раздачей милостыни и приказал публично объявить, что все нищие должны собраться в самом большом дворе дворца, где им будут подавать рис, каждому в соответствии с его личными вкусами. Каждое утро у ворот дворца начиналась такая давка, что пришедшие едва не задыхались. Нищие стекались сюда со всех концов, по суше и по реке. Целые деревни спускались вниз по течению на плотах. И аппетиты всех были огромны, ибо здания, которые возвёл мой отец, его дорогостоящее изучение иероглифов и содержание мудрецов привели к заметной нехватке продовольствия по всей стране.

Среди тех, кто прибыл издалека, был человек преклонного возраста и немалой необычности по имени Абу Габдол Гехаман, отшельник великой песчаной пустыни. Он был восьми футов ростом, настолько непропорционально сложен и так тощ, что походил на скелет и выглядел совершенно ужасно. Однако же сия скорбная и неприкасаемая часть человеческого устройства заключала в себе самый доброжелательный и религиозный дух во вселенной. Громовым голосом он возвестил волю Пророка и открыто сказал, что жаль, если правитель, раздающий рис беднякам, да ещё в таком изобилии, оказывается любителем иероглифов. Толпившиеся вокруг него люди — имамы, муллы, муэдзины только и делали, что восхваляли его. Его ноги, пусть и с въевшимся в них песком родной пустыни, были полностью исцелованы. Более того, даже песчинки с его ног были собраны и бережно уложены в шкатулки из янтаря.

Однажды он огласил всю истинную суть и ужас наук зла таким громким и звучным голосом, что великие штандарты, установленные перед дворцом, затрепетали. Ужасающий звук проник внутрь гарема. Женщины и евнухи в Зале Золотых Шпалер упали в обморок, танцоры стояли, замерев с одной ногой в воздухе, у лицедеев не хватило смелости продолжать свои выступления, музыканты уронили свои инструменты на землю, и Гуленди-бегум думала, что умрёт от страха, лёжа на возвышении.

Абу Тахер Ахмед стоял поражённый. Совесть угрызала его за идолопоклоннические наклонности, и в течение нескольких мгновений раскаяния он подумал, что это пришёл ангел-мститель, дабы превратить его в камень — и не только его самого, но и людей, преданных его попечению.

Постояв некоторое время во весь рост с воздетыми руками на галерее помостов, он подозвал к себе Шабана и сказал:

— Солнце не утратило своей яркости, Нил мирно течёт в своём русле. Что же означает тогда этот сверхъестественный крик, который только что разнёсся по моему дворцу?

— Господин, — ответил благочестивый евнух, — этот голос есть голос истины, и он направлен к тебе устами досточтимого Абу Габдол Гехамана, отшельника песчаной пустыни, самого верного и ревностного из слуг Пророка, который за девять дней преодолел триста лиг, чтобы обрести доказательства твоего гостеприимства и поделиться с тобой знанием, которым он вдохновлён. Не пренебрегай учением человека, который мудростью, благочестием и ростом превосходит самого просвещённого, самого набожного и самого гигантского из жителей земли. Весь твой народ в экстазе. Торговля остановилась. Жители города спешат услышать его, пренебрегая своими привычными собраниями в общественных садах. Рассказчики остаются без своих слушателей возле общественных фонтанов. Сам Юсуф был не мудрее его и не обладал бо́льшими знаниями о будущем.

При этих последних словах эмира внезапно охватило желание посоветоваться с Абу Габдолом насчёт своих семейных дел, особенно в отношении великих планов, которые он вынашивал ради грядущего блага своих сыновей, что ещё не родились. Он полагал себя счастливым оттого, что мог таким образом проконсультироваться с живым пророком, ибо до сих пор ему доводилось общаться с этими вдохновенными персонажами лишь в виде их мумий. Поэтому он решил призвать к себе, и более того, в свой гарем, эту необычайную сущность, о которой идёт речь. Разве фараоны не поступили бы так с некромантами своего времени, и разве он не был полон решимости во всех обстоятельствах следовать примеру фараонов? Поэтому эмир милостиво повелел Шабану пойти и привести святого человека.

Шабан, обрадованный, поспешил передать это приглашение отшельнику, который, однако, не был столь сильно очарован этим призывом, как окружавшие его люди. Эти последние наполняли воздух своими возгласами, а Абу Габдол стоял неподвижно, сложив руки и подняв глаза к небу в пророческом трансе. Время от времени он издавал глубочайшие вздохи, а затем, оставаясь надолго погружённым в святое созерцание, воскликнул громовым голосом:

— Да свершится воля Аллаха! Я всего лишь его творение. Евнух, я готов следовать за тобой. Но пусть двери во дворце выломают. Не приличествует слугам всевышнего склонять свои головы.

Люди не нуждались в повторном приказании. Все они с готовностью принялись за работу, и в одно мгновение ворота восхитительной работы были полностью разрушены.

При звуке сокрушения дверей в гареме раздались пронзительные крики, и Абу Тахер Ахмед начал раскаиваться в своём любопытстве. Тем не менее, он приказал, пусть и с некоторой неохотой, открыть проход в гарем для святого гиганта, опасаясь, как бы восторженные сторонники пророка не проникли в покои, занимаемые женщинами и содержащие в себе царские сокровища. Однако эти опасения были напрасными, ибо святой человек отослал обратно своих благочестивых поклонников. Меня уверяли, что когда все они преклонили колени, чтобы получить его благословение, он сказал им тоном, полным глубочайшей торжественности:

— Удалитесь, пребудьте с миром в своих жилищах и будьте уверены, что бы ни случилось, Абу Габдол Гехаман готов ко всем неожиданностям.

Затем, повернувшись к дворцу, он воскликнул:

— О купола ослепительного блеска, примите меня, и пусть ничто не омрачит вашего великолепия.

Тем временем в гареме всё уже было готово. Ширмы были должным образом расставлены, портьеры на дверях задёрнуты, а перед возвышениями на длинной галерее, опоясывающей внутреннюю часть здания, висели широкие драпировки, скрывая султанш и их дочерей-принцесс от посторонних глаз.

Такие сложные приготовления вызвали всеобщее волнение; и любопытство достигло своей высшей точки, когда отшельник, попирая ногами разрушенные обломки дверных проёмов, величественно вошёл в Зал Золотых Шпалер. Великолепие дворца он не удостоил даже мимолётным взглядом, глаза его оставались скорбно устремлёнными на мостовую у своих ног. Наконец он вошёл в большую галерею, отведённую для женщин. Эти последние, совершенно не привыкшие к виду таких худых, измождённых и гигантских существ, издавали пронзительные крики и громко требовали эссенций и сердечных средств, чтобы найти силы пережить появление такого фантазма.

Отшельник не обращал ни малейшего внимания на окружавшую суматоху. Он с серьёзным видом продолжал свой путь, когда эмир вышел вперёд и, взявшись за край его одеяния, с большой церемонией провёл гостя к помосту в галерее, выходившей на Нил. Тут же были поданы миски с засахаренными фруктами и традиционные напитки; но хотя Абу Габдол Гехаман, казалось, умирал от голода, он отказался вкусить эти угощения, сказав, что в течении девяноста лет не пил ничего кроме небесной росы и питался только пустынной саранчой. Эмир, который полагал, что такая диета вполне соответствовала тому, чего следовало ожидать от пророка, не стал настаивать на этом дальше, а сразу же задал вопрос, который волновал его сердце, сообщив, как сильно он огорчён отсутствием наследника мужского пола, несмотря на все возносимые об этом молитвы и лестные надежды, которые давали ему имамы.

— Но теперь, — продолжал он, — я уверен, что счастье наконец постигнет меня. Мудрецы и врачеватели предсказывают это, и мои собственные наблюдения подтверждают их предсказания. И потому я вызвал тебя не для того, чтобы советоваться насчёт будущего, но затем, чтобы получить твои указания относительно того воспитания, что я должен дать сыну, рождения которого сейчас ожидаю или, вернее, двум сыновьям, ибо без сомнения, в знак признания моих пожертвований небеса даруют султанше Гуленди-бегум двойную меру плодовитости, учитывая, что она в два раза полнее, чем обыкновенно бывают женщины в таких случаях.

Не отвечая ни слова, отшельник трижды скорбно покачал головой.

Мой отец, крайне изумлённый, спросил, не было ли святому человеку чем-то неприятно его ожидаемое счастье.

— Ах! слишком слеп ты, властитель, — ответил отшельник, испустив глубокий вздох, который, казалось, исходил из самой могилы. — Зачем докучать небесам опрометчивыми молитвами? Уважай их указания! Они знают, что будет полезным для всех людей лучше, чем они сами. Горе тебе и горе сыну, которого ты, несомненно, заставишь следовать порочным путём твоих собственных убеждений вместо того, чтобы смиренно подчиниться указаниям провидения. Если бы только великие мира сего могли предвидеть все несчастья, которые навлекают на себя, они бы дрожали в страхе посреди своего великолепия. Фараон осознал эту истину, но слишком поздно. Он преследовал детей Мусы, несмотря на божественные указания, и умер смертью нечестивца. Какую пользу могут принести пожертвования, если сердце бунтует? Вместо того чтобы просить Пророка о наследнике, дабы ты вёл его по пути разрушения, те, кто заботятся о вашем благополучии, должны умолять его заставить Гуленди-бегум умереть — да, умереть до того, как она произведёт на свет самонадеянных созданий, которых твоё поведение низвергнет в бездну! Ещё раз призываю тебя подчиниться. Если ангел Аллаха грозит сократить дни султанши, не взывай к своим чародеям, чтобы они отвратили смертельный удар; пусть он обрушится, пусть она умрёт! Не дрожи от гнева, эмир, не ожесточай своё сердце! Ещё раз вспомни о судьбе фараона и водах, поглотивших его

— Призови его на себя сам! — воскликнул мой отец, вскипев от ярости и спрыгнув с помоста, чтобы броситься на помощь султанше, которая, услышав всё это, упала в обморок за занавесями. — Помни, что под этими окнами течёт Нил, и ты вполне заслужил, чтобы твой отвратительный труп был брошен в его воды!

— Я не боюсь, — в свою очередь воскликнул гигантский отшельник. — Пророк Аллаха не боится ничего, кроме самого себя, — и он приподнялся на кончиках пальцев ног и коснулся руками опор купола помещения.

— Ха-ха! Ты ничего не боишься, — вскричали все женщины и евнухи, выскакивая, как тигры из своего логова. Проклятый убийца, ты только что привёл нашу возлюбленную госпожу к порогу смерти и всё же ничего не боишься? Иди и стань пищей речным чудовищам!

Выкрикивая эти слова, они разом бросились на Абу Габдола Гехамана, повалили его наземь, задушили без жалости и бросили его тело сквозь тёмный решётчатый настил в Нил, который тускло струил там свои воды, теряясь среди железных опор.

Эмир, поражённый этим поступком, столь внезапным и одновременно столь жестоким, замер, точно поражённый громом, не сводя глаз с воды; но тело больше не всплыло на поверхность, а Шабан, который вдруг появился на помосте, озадачил его своими криками. Наконец он повернулся, чтобы посмотреть на повинных в преступлении; но они разбежались во все стороны и спрятались за занавесями галереи, избегая друг друга. Все были подавлены мыслью о том, что они сделали.

Гуленди, которая только сейчас пришла в себя, чтобы стать свидетелем этой ужасной сцены, испытывала теперь смертельные муки. Её конвульсии и мучительные крики привлекли к ней внимание эмира. Он омыл её руку слезами. Она дико распахнула глаза и закричала:

— О Аллах! Аллах! Положи конец своей жалкой рабыне, которая и без того прожила слишком долго, если оказалась причиной столь ужасного бесчинства, и не страдай, что она должна произвести на свет…

— Стой, стой, — прервал эти речи эмир, удерживая её руки, которые она собиралась обернуть против себя, — ты не умрёшь, а мои дети ещё будут жить вопреки лживым словам этого безумного скелета, достойного лишь презрения. Немедленно призовите моих мудрецов. Пусть они употребят всё своё искусство, дабы не дать твоей душе улететь отсюда и уберечь от пагубы плод твоего тела.

Мудрецы были созваны в самом скором времени. Они потребовали, чтобы один из дворов дворца был полностью предоставлен в их распоряжение, и там начали свои действия, возжигая огонь, свет которого проникал в галерею. Султанша, порозовев, вскочила с ложа, несмотря на все попытки её удержать, и выбежала на балкон с видом на Нил. Вид оттуда был тоскливый и унылый. Ни одной лодки не было на его поверхности. Вдалеке виднелись полосы песка, и ветер время от времени взметал его в воздух. Лучи заходящего солнца окрасили воду в кроваво-красный цвет. Едва сгущающиеся сумерки растянулись над горизонтом, как внезапный яростный ветер сорвал открытую решётку галереи. Султанша вне себя, с бьющимся сердцем, попыталась нырнуть обратно в глубь покоев, однако непреодолимая сила удерживала её на месте, заставляя против воли созерцать скорбную картину, представшую перед её глазами. В это время воцарилась великая тишина. Тьма незаметно накрыла землю. Затем полоса голубого света внезапно прорезала облака в направлении пирамид. Гуленди могла различить их огромную массу на фоне горизонта так ясно, как будто стоял ясный полдень. Зрелище, так внезапно открывшееся перед ней, заставило её похолодеть от страха. Несколько раз она пыталась позвать своих рабынь, но голос отказывался ей подчиняться. Султанша попыталась хлопнуть в ладоши, но тщетно.

Пока она оставалась в таком состоянии, будто пребывая во власти какого-то ужасного сна, жалобный голос пронзил тишину и произнёс такие слова:

— Мой последний вздох только что был испущен в воды реки; напрасно рабы твои старались заглушить голос истины; он возносится теперь из бездны смерти. О, несчастная мать! Посмотри, откуда исходит этот роковой свет, и трепещи!

Гуленди-бегум больше ничего не слышала. Она упала навзничь без чувств. Её женщины, которые беспокоились о ней, подбежали и принялись издавать невероятно пронзительные крики. Тут приблизились мудрецы и вложили в руки моего отца, находившегося в страшном смятении, приготовленный ими могущественный эликсир. Едва несколько капель упали на грудь султанши, как её душа, которая, казалось, уже была готова следовать приказам Азраила, ангела смерти, вернулась, словно вопреки природе, чтобы оживить тело. Её глаза снова открылись, чтобы увидеть всё ещё освещающую пирамиды роковую полосу голубого света, которая ещё не исчезла с неба. Она воздела руки и, указывая пальцем эмиру на это страшное предзнаменование, охваченная родовыми болями, в пароксизме невыразимой муки произвела на свет сына и дочь — двух несчастных существ, которых ты видишь здесь перед собой.

Радость эмира от обретения ребёнка мужского пола была тяжко омрачена, когда он увидел, как моя мать умерла у него на глазах. Однако, несмотря на свою невыразимую скорбь, он не потерял головы и тотчас же передал нас на попечение своих мудрецов. Нянечки и сиделки, множество которых было приглашено во дворец, хотели воспротивиться такому решению, но учёные старики, совместно произносившие заклинания, заставили их замолчать. Каббалистические купели, в которые нас должны были окунуть, стояли наготове; смесь трав источала пар, заполнявший весь дворец. Шабан, у которого желудок скрутило от запаха этих неописуемых снадобий, с трудом удержался от того чтобы призвать имамов и знатоков законов, дабы противостоять нечестивым обрядам, которые готовы были сейчас свершиться. О, если бы только небеса наделили его мужеством сделать это! Ах, каким ужасным было влияние на нас тех пагубных погружений, которым мы были тогда подвергнуты! Короче говоря, господин, нас последовательно и совместно погружали в адское варево, которое должно было дать нам силу и разум, превышающие человеческие, но оно лишь влило в наши жилы горячий эликсир крайне утончённой чувствительности и яд ненасытного желания.

Тогда, под звуки медных жезлов, стучащих в металлические стенки купелей, в клубах густого дыма, исходящего от куп горящих трав, заклинатели принялись обращаться с призывами к джиннам, особенно к тем, что властвуют над пирамидами, дабы мы оказались наделены чудесными дарами. После этого мы были переданы нянечкам, которые едва удерживали нас на руках, настолько мы были оживлёнными и жизнерадостными. Добрые женщины не могли сдержать слёз при виде того как бурлила в нас наша юная кровь, и тщетно старались охладить её кипение и успокоить нас, очистив наши тела от смрадного месива, которое всё ещё покрывало их, но увы! вред уже был нанесён! Более того, даже если бы мы, как это иногда случалось в последующие дни, пожелали вернуться к обычной детской жизни, наш отец, который был полон решимости во что бы то ни стало получить детей с необычной натурой, взбодрил бы нас возбуждающими снадобьями и молоком негритянок.

Таким образом мы стали невыносимо упрямыми и вспыльчивыми. В возрасте семи лет мы не выносили никаких противоречий нашей воле. При малейшем сдерживании мы издавали крики ярости и до крови кусали тех, кто был за нас ответственен. Шабан получил большую долю нашего внимания подобного рода; вздыхая над нами, но храня молчание, ибо эмир воспринимал нашу злобность только как свидетельство гениальности, сопоставимой с гением Саурида и Харобе́. Ах! как же далеко это было от истинной причины нашего раннего дерзкого развития! Те, кто долго смотрит на яркий свет, чаще других страдают от слепоты. Мой отец ещё не заметил, что мы никогда не были высокомерны и властны по отношению друг к другу; что каждый был готов уступить желаниям другого; что Калила, мой брат, никогда не чувствовал себя спокойнее, иначе как в моих объятиях; и что касается меня, то мое единственное счастье заключалось в том, чтобы осыпа́ть его ласками..

В это время мы вместе обучались всем премудростям: перед глазами обоих всегда лежала одна и та же книга, каждый поочерёдно перелистывал её страницы. Хотя мой брат прошёл серьёзный курс обучения, рассчитанный на гораздо более старший возраст, я настояла на том, чтобы разделить его с ним. Абу Тахер Ахмед, который не заботился ни о чём, кроме возвеличивания своего сына, дал указание, что мне следует в этом потакать, ибо он видел, что его сын полностью проявляет себя, только когда пребывает рядом со мной.

Нас учили не только истории самых отдалённых эпох древности, но и географии дальних земель. Мудрецы безостановочно внушали нам заумные и идеальные моральные кодексы, которые, как они утверждали, были сокрыты в иероглифах. Они наполнили закрома наших умов пышным словоблудием о мудрости и предвидении, а также о сокровищницах фараонов, которых иногда сравнивали с муравьями, а иногда со слонами. Они внушили нам самое горячее любопытство к тем горам из тёсаного камня, под которыми покоятся усыпальницы египетских царей. Они заставили нас выучить наизусть длинный список архитекторов и каменщиков, трудившихся над их строительством. Они заставляли нас рассчитывать качество и количество провизии, которая могла потребоваться нанятым рабочим, и сколько нитей ушло на каждый эль* шёлка, которым султан Саурид покрыл свою пирамиду. Вместе со всей подобной чепухой эти утомительные дряхлые старики ставили в тупик наши умы безжалостной грамматикой языка, на котором издревле говорили жрецы в своих подземных лабиринтах.

(* Старинная мера длины, около 113 см.)

Детские игры, которым нам разрешалось предаваться, не имели для нас никакого очарования, если только мы не играли в них вместе. Принцессы, наши сёстры, утомляли нас до смерти. Напрасно они вышивали для моего брата великолепные облачения. Калила пренебрегал их подарками и согласился лишь связать свои прекрасные волосы муслином, который реял над грудью его возлюбленной Зулькаис. Иногда они приглашали нас посетить их в двенадцати павильонах, которые мой отец, больше не надеясь иметь столько сыновей, передал им в пользование, соорудив новый, ещё более величественный, для моего брата и для меня. Это последнее здание, увенчанное пятью куполами и расположенное в густой роще, каждую ночь становилось ареной самых роскошных пиршеств в гареме. Мой отец приходил туда в сопровождении своих самых красивых рабынь, каждая из которых держала в руке подсвечник с белой свечой. Сколько раз свет этих свечей, пробивающийся сквозь деревья, заставлял наши сердца биться в печальном ожидании? Всё, что нарушало наше одиночество, было нам в высшей степени неприятно. Прятаться среди листвы и прислушиваться к её шёпоту казалось нам несравненно слаще, чем слушать звуки лютни и пение музыкантов. Но эти наши нежные мечтания были в высшей степени оскорбительны для моего отца, он загонял нас обратно в залы с куполами и заставлял участвовать в общих увеселениях.

С каждым годом эмир относился к нам всё более сурово. Он не осмеливался полностью разлучить нас, опасаясь, как бы это не повлияло на его сына, но старался отвлечь Калилу от наших томных праздных забав, всё чаще и чаще направляя принца в компанию молодых людей его возраста. Игра в тростник, столь известная среди арабов, теперь была введена и во дворах дворца. Калила отдавался ей с огромной энергией; но делал так только для того, чтобы поскорее закончить игры, а потом вернуться ко мне. Воссоединившись, мы вместе читали о любви Юсуфа и Зулейхи и другие стихи, в которых говорилось о любви или же, пользуясь минутами свободы, бродили по лабиринту коридоров, выходящих на Нил, всегда взявшись за руки, глядя друг другу в глаза. Выследить нас в лабиринтах дворцовых переходов было почти невозможно; а беспокойство, которое мы внушали, лишь добавляло нам счастья.

Однажды вечером, когда мы с такой нежностью находились вдвоём и бегали бок о бок в детской радости, мой отец появился перед нами и содрогнулся.

— Почему, — сказал он Калиле, — почему ты здесь, а не на большом дворе, не стреляешь из лука или обучаешься у наставников, тренирующих лошадей, которые должны нести тебя в бой? Следует ли солнцу, когда оно восходит и заходит, видеть как ты расцветаешь и увядаешь точно хрупкий цветок нарцисса?.. Напрасно мудрецы пытаются тронуть тебя самыми красноречивыми рассуждениями и раскрывают перед твоими глазами учёные тайны древних времён, напрасно они рассказывают тебе о воинственных и великодушных деяниях. Тебе сейчас почти тринадцать и ты никогда не проявлял ни малейшего стремления выделиться среди своих собратьев. Не в тайных убежищах женственности формируются великие характеры; не чтение любовных стихов делает мужчин способными управлять народами! Принцы обязаны действовать; они должны показывать себя миру. Очнись! Прекрати злоупотреблять моим терпением, которое слишком долго позволяло тебе тратить свои часы рядом с Зулькаис. Пусть она, нежное существо, продолжает играть среди своих цветов, ты же перестань искать её компании от рассвета до заката. Я достаточно хорошо вижу, что это она извращает тебя.

Произнеся эти слова, подчёркиваемые гневными и угрожающими жестами, Абу Тахер Ахмед взял моего брата за руку и оставил меня в глубочайшей бездне горечи. Ледяное оцепенение охватило меня. Хотя солнце всё ещё изливало свои яркие лучи на воду, мне казалось, что оно скрылось за горизонтом. Растянувшись на земле, я только и делала, что целовала букеты апельсиновых цветов, которые собрал Калила. Мой взгляд упал на рисунки, которые он сделал, и слёзы мои полились ещё сильнее.

— Увы!— сказала я, — всё кончено. Наши блаженные мгновения более не вернутся. Зачем обвинять меня в том, что я извращаю Калилу? Какой вред я могу причинить ему? Как наше счастье может оскорбить моего отца? Если бы возможность быть счастливым являлась преступлением, мудрецы наверняка предупредили бы нас.

Моя няня Шамела застала меня в этом состоянии апатии и уныния. Чтобы рассеять моё горе, она немедля повела меня в рощу, где молодые девушки из гарема играли в прятки среди золотых вольеров, которых там было бесчисленное множество. Я находила некоторое утешение в пении птиц и журчании ручейков чистой воды, струившихся вокруг корней деревьев, но когда наступал час, в который обычно появлялся Калила, эти звуки только усугубляли мои страдания.

Шамела заметила как вздымается моя грудь; она отвела меня в сторону, положила руку мне на сердце и внимательно посмотрела на меня. Я покраснела, побледнела, и это было очень заметно.

— Я очень хорошо вижу, — сказала она, — что тебя очень огорчает отсутствие твоего брата. Это плод странного воспитания, которому вас подвергли. Чтение святого Корана, должное соблюдение законов Пророка, уверенность в известных милостях Аллаха подобны млеку, остужающему лихорадочный жар человеческих страстей. Ты не знаешь нежного наслаждения в вознесении своей души к небесам и безропотном подчинении их велениям. Эмир, увы, желал предвосхитить будущее, тогда как напротив, будущее следует бездеятельно ожидать. Утри свои слёзы: возможно, Калила не несчастен, хоть и далеко от тебя.

— Ах! — вскричала я, прерывая её зловещим взглядом, — если бы я не была полностью уверена, что он несчастен, я сама была бы гораздо несчастнее.

Шамела задрожала, услышав, как я говорю это. Она воскликнула:

— Молю небеса, чтобы эмир прислушался к моим советам и советам Шабана, и вместо передачи вас мудрецам для причудливого обучения, оставил, как истинно верующих, в покое, в объятиях блаженного и тихого неведения. Пылкость твоих чувств тревожит меня в высшей степени, нет, она возбуждает моё негодование. Будь спокойнее, предай свою душу невинным удовольствиям, которые тебя окружают, и поступай так, не беспокоясь о том, разделяет ли Калила эти удовольствия или нет. Его пол создан для тяжёлого труда и мужских лишений. Как ты сможешь следовать за ним на охоте, обращаться с луком и метать дротики из тростника в арабской игре? Он должен искать товарищей мужественных и достойных себя, и перестать растрачивать свои лучшие дни здесь, рядом с тобой, среди беседок и вольеров.

Эта проповедь, далёкая от того, чтобы произвести желаемый эффект, совершенно вывела меня из себя. Я задрожала от ярости и, вскочив на ноги как умалишённая, разорвала свою вуаль на десять тысяч кусочков и, расцарапав грудь, громко закричала, что моя няня обидела меня.

Игры прекратились. Все столпились вокруг; и хотя принцессы не слишком любили меня, потому что я была любимой сестрой Калилы, всё же мои слёзы и кровь, которая текла из моих ран, возбудили их негодование против Шамелы. К несчастью для бедной женщины, она только что назначила суровое наказание двум молодым рабыням, виновным в краже гранатов; и эти две маленькие гадюки, дабы отомстить, свидетельствовали против неё и подтвердили всё, что я сказала. Они побежали и пересказали свою ложь моему отцу, который, не имея рядом с собой Шабана и к тому же будучи в хорошем настроении, потому что мой брат только что удачно метнул копьё в глаз крокодила, приказал привязать Шамелу к дереву и выпороть без пощады.

Её крик пронзил моё сердце. Она плакала не переставая:

— О ты, которую я носила на руках, кого я кормила грудью, как ты можешь причинять мне такие страдания? Оправдай меня! Расскажи всю правду! Только потому, что я пыталась спасти тебя из чёрной бездны, в которую твои дикие и необузданные желания не могут не низвергнуть тебя в финале, ты заставляешь палачей разрывать моё тело в клочья!

Я уже собиралась просить, чтобы её отпустили и избавили от дальнейшего наказания, когда какой-то демон внушил мне мысль, что это именно она вместе с Шабаном внушила моему отцу желание сделать Калилу героем. Тогда я восстала против всякого чувства человечности и закричала, что они должны продолжать пороть её, пока она не сознается в своём преступлении. Наконец опустившаяся темнота положила окончание этой ужасной сцене. Жертва была развязана. Её друзья, а их у неё было много, пытались залечить её раны. Они просили меня, стоя на коленях, дать им могущественный бальзам, которым я обладала, бальзам, приготовленный мудрецами. Я отказала. Шамелу у меня на глазах положили на носилки и специально задержали на мгновение перед тем местом, где я стояла. Её грудь, на которой я так часто спала, истекала кровью. При этом зрелище, при воспоминании о нежной заботе, с которой она относилась ко мне в моём раннем детстве, моё сердце наконец было тронуто — я разрыдалась и поцеловала руку, которую она слабо протянула чудовищу, вскормленному ею на своей груди. Я побежала за бальзамом и сама умастила её, умоляя в то же время простить меня, и открыто сообщая всем, что она невиновна, а виновата лишь я одна.

Это признание вызвало содрогание у всех, кто нас окружал. Они отшатнулись от меня с ужасом. Шамела, хоть и полумёртвая, заметила это и заглушила стоны полой своей одежды, чтобы не усугублять моё отчаяние и пагубные последствия того, что я совершила. Но её усилия были тщетны. Все разбежались, бросая на меня очень злые взгляды.

Разбросанные вещи убрали, и я осталась одна. Ночь была очень тёмной. От кипарисов, отбрасывавших свои тени на это место казалось, исходили жалобные звуки. Охваченная ужасом, я спряталась среди чёрной листвы, терзаемая невероятно мучительными угрызениями совести. Безумие накрыло меня своей десницей. Казалось, что земля разверзается у меня перед ногами и я стремительно падаю в бездну, у которой нет дна. В таком растерянном состоянии пребывал мой дух, когда сквозь густой подлесок я увидела сияние факелов слуг моего отца. Я заметила, что процессия внезапно остановилась. Кто-то выступил из толпы. Живое предчувствие заставило моё сердце забиться чаще. Шаги приблизились, и при слабом печальном мерцании, царившем в том месте, где мы находились, я увидела Калилу, появившегося передо мной.

— Дорогая Зулькаис, — воскликнул он, перемежая слова поцелуями, — я провёл целую вечность, не видя тебя, но я потратил её, выполняя желания моего отца. Я сражался с одним из самых грозных речных чудовищ. Но чего бы я не сделал, если в награду мне предлагают блаженство провести целый вечер наедине с тобой? Приходи! Насладимся этим временем сполна. Мы схоронимся среди этих деревьев и станем с презрением прислушиваться из нашего уединения к шумным звукам музыки и танцев. Я прикажу, чтобы шербет и пирожные были поданы на мох, который окаймляет маленький порфировый фонтан. Там я буду наслаждаться твоими сладкими взглядами и очаровательными беседами до первой зари нового дня. Тогда же, увы, мне придётся вновь погрузиться в водоворот мира, метать проклятые дротики и претерпевать допросы мудрецов.

Калила произносил всё это с такой многословностью, что я не могла вставить ни слова. Он потянул меня за собой, и я почти не сопротивлялась ему. Мы пробрались сквозь листву к фонтану. Воспоминание о том, что Шамела сказала о моей чрезмерной нежности к моему брату, произвело на меня сильное впечатление, хоть и причиняло мне боль. Я уже собиралась было высвободить свою руку из его ладони, когда при свете маленьких фонариков, зажжённых на краю фонтана, увидела его очаровательное лицо, отражающееся в воде, большие глаза, наполненные росой любви, почувствовала, как его взгляды проникают в самую глубь моего сердца. Все мои мысли касаемо изменения поведения, все муки раскаяния уступили место брожению совсем других чувств. Я упала на землю рядом с Калилой и, прижав его голову к своей груди, дала волю слезам. Калила, когда он увидел, что я так неистово рыдаю, нетерпеливо спросил меня, почему я плачу, и я рассказала ему всё, что произошло между мной и Шамелой, не упуская ни одной детали. Сначала его сердце было очень тронуто нарисованной мною картиной её страданий, но через мгновение он воскликнул:

— Пусть погибнет назойливая рабыня! Должны ли нежные стремления сердца встречать какое-либо сопротивление? Как мы можем не любить друг друга, Зулькаис? Природа заставила нас родиться вместе. Разве природа не привила нам одинаковые вкусы и родственную страсть? Разве мой отец и его мудрецы не погружали нас в одни и те же волшебные ванны? Кто может винить симпатию, которую все сговорились создать? Нет, Зулькаис, Шабан и наша суеверная нянька могут говорить всё что им заблагорассудится. Нет никакого преступления в том, что мы любим друг друга. Скорее было бы преступлением, если бы мы как трусы позволили себе оказаться разделёнными. Поклянёмся же — не Пророком, о котором мы мало знаем, но стихиями, поддерживающими существование человека, — поклянёмся, что вместо того, чтобы согласиться жить поодиночке друг без друга, мы примем в свои жилы нежный экстракт ручейных цветов, который мудрецы так часто превозносили в нашем присутствии. Эта эссенция безболезненно усыпит нас в объятиях друг друга и незаметно унесёт наши души в покой иного бытия.

Эти слова успокоили меня. Я вернулась к своему обычному веселью, и мы играли и развлекались вместе.

— Завтра я буду очень храбрым, — говорил Калила, — чтобы вновь обрести такие минуты, как эти, ибо только обещанием этой награды мой отец может вынудить меня подчиниться его фантастическим предписаниям.

— Ха-ха! — воскликнул Абу Тахер Ахмед, выходя из-за кустов, где он всё это время подслушивал нас. — Вот какова твоя решимость! Посмотрим, будешь ли ты придерживаться её! Сегодня вечером тебе уже полностью воздали за то немногое, что ты сделал в течение дня. Прочь! А что касается тебя, Зулькаис, иди и поплачь над ужасным произволом, который ты совершила с Шамелой.

В величайшем смятении мы бросились к его ногам, но он, повернувшись к нам спиной, приказал евнухам проводить нас в наши отдельные покои.

Эмир не испытывал никаких сомнений по поводу природы и свойств нашей любви. Его единственная цель состояла в том, чтобы увидеть, как его сын станет великим воином и могущественным правителем, а характер средств, с помощью которых эта цель должна была быть достигнута, его ничуть не заботил. Что же касается меня, то в его глазах я была лишь инструментом, которому может найтись своё применение, и он не испытывал ни малейших угрызений совести касаемо опасности разжигания нашей страсти путём чередования препятствий и уступок. С другой стороны он предвидел, что праздность и наслаждения, которым мы предавались слишком часто, неизбежно должны были помешать его замыслам. Поэтому он счёл необходимым принять по отношению к нам более суровую и решительную линию поведения, чем прежде, и в несчастливый момент привёл это решение в действие. Увы! без его предосторожностей, его проектов, его проклятого предвидения мы остались бы невинными и никогда не были бы доведены до ужасов этого места мучений!

Эмир, удалившись в свои покои, велел позвать Шабана и сообщил ему своё твёрдое намерение разлучить нас на определённое время. Благоразумный евнух тут же простёрся ниц, лицом к земле, а затем, поднявшись на ноги, сказал:

— Пусть мой господин простит своего раба, если он осмелится придерживаться другого мнения. Не выпускай на это зарождающееся пламя ветры противостояния и отлучения, чтобы финальный пожар не оказался таким, с каким ты будешь не в состоянии справиться. Ты знаешь пылкий нрав принца; его сестра сегодня проявила слишком показательные признаки собственного характера. Позволь им остаться вместе без возражений, оставь их наедине с ребяческими пристрастиями. Они скоро устанут друг от друга, и Калила, которому претит однообразие гарема, будет на коленях умолять тебя удалить его из его пределов.

— Ты закончил нести свою чушь? — нетерпеливо перебил эмир. — Ах, как мало ты знаешь о гении Калилы! Я внимательно изучил его и увидел, что действия моих мудрецов не остались безрезультатными. Он не способен равнодушно преследовать какую-либо цель. Если я оставлю его с Зулькаис, он окончательно утонет в изнеженности. Если я отниму её у него и поставлю ценой их воссоединения великие свершения, которых требую от него, то не будет ничего, на что он не оказался бы способным. Пусть наши знатоки прав развлекаются, как им заблагорассудится! Какое значение имеет их праздная болтовня, если он становится тем, кем я хочу его видеть? Знай же, о, евнух, что когда принц однажды вкусит прелесть честолюбия, мысли о Зулькаис испарятся в его сознании как лёгкий утренний туман, поглощённый лучами полуденного солнца — солнца славы. Поэтому войди завтра утром в покои Зулькаис, предотврати её пробуждение, закутай в одежды и доставь её вместе с рабами и всем, что может понадобиться для того, чтобы сделать её жизнь приятной, к берегам Нила, где вас будет ждать лодка. Следуйте по течению потока на протяжении двадцати девяти дней. Тридцатого числа вы высадитесь на Острове страусов. Посели принцессу во дворце, который я построил для мудрецов, скитающихся по этим пустыням — пустыням, изобилующим руинами и мудростью. Там ты найдёшь одного из этих мудрецов, которого называют Лазающим по пальмам, ибо он проходит свой путь созерцания на верхушках пальм. Сей древний старец знает бесчисленное количество историй, и он позаботится о том, чтобы отвлечь Зулькаис, ибо мне весьма хорошо известно, что после Калилы подобные занятные истории являются главным предметом ее восхищения.

Шабан слишком хорошо знал своего хозяина, чтобы отважиться на дальнейшее сопротивление. Поэтому он пошёл отдать необходимые распоряжения, но при этом тяжело вздохнул. Он не имел ни малейшего желания предпринимать путешествие на Остров страусов, и у него сложилось весьма неблагоприятное мнение о Лазающем по пальмам. Он сам был правоверным мусульманином и презирал мудрецов и все их труды.

Всё было проделано исключительно быстро. Волнения предыдущего дня сильно утомили меня, так что я спала очень крепко. Меня подняли с постели так тихо и перенесли с таким умением, что я проснулась лишь тогда, когда мы оказались на расстоянии четырёх лиг от Каира. Здесь меня начал беспокоить шум воды, журчащей вокруг лодки. Он странным образом наполнял мои уши, и мне почти почудилось, что я выпила напиток, о котором говорил Калила, и оказалась перенесена за пределы нашей планеты. Так я лежала, сбитая с толку странными видениями, и не смела открыть глаза, лишь протянула руки, чтобы нащупать Калилу, ибо я думала, что он где-то рядом со мной. Можно оценить то чувство отвратительного изумления, на которое меня обрекли, когда, вместо того чтобы прикоснуться к его нежным конечностям, я схватилась за мозолистую руку евнуха, который управлял лодкой и был ещё более старым и гротескно уродливым, чем сам Шабан.

Я села и испустила пронзительный крик. Открыв глаза, я увидела перед собой пустынную полосу неба и воды, окаймлённой голубоватыми берегами. Солнце сияло во всей своей полноте. Лазурные небеса радовали всю окружающую природу. Тысячи речных птиц резвились среди водяных лилий, сквозь которые то и дело проносилась лодка, их большие жёлтые цветы сияли как золото и источали сладкий аромат. Но все эти предметы наслаждения были потеряны для меня и, вместо того чтобы радовать моё сердце, наполнили меня мрачной меланхолией.

Оглядевшись, я увидела своих рабынь в состоянии отчаяния, и Шабана, который с видом одновременно недовольным и властным принуждал их к молчанию. Имя Калилы беспрестанно вертелось у меня на языке. Наконец я произнесла его вслух, со слезами на глазах, и спросила, где он и что они намерены делать со мной. Шабан вместо ответа приказал своим евнухам удвоить усилия, затянуть египетскую песню и петь в такт движениям вёсел. Их проклятый хор звучал так мощно, что вносил в мой разум ещё большее смятение. Мы неслись по воде как стрела. Напрасно я умоляла гребцов остановиться или хотя бы сказать мне, куда меня увозят. Негодные варвары были глухи к моим мольбам. Чем настойчивее я себя вела, тем громче они ревели свою гнусную песню, чтобы заглушить мои крики. Шабан своим надтреснутым голосом производил больше шума, чем все остальные.

Ничто не сможет выразить мучений, которые я перенесла, и ужаса, который я испытала, оказавшись так далеко от Калилы на водах страшного Нила. Мои страхи усилились с наступлением ночи. Я с невыразимой тоской наблюдала, как солнце пропадает в водах, а его свет тысячами бликов дрожит на поверхности. Я вспомнила тихие минуты, которые сутки назад в этот же час провела с Калилой и, спрятав голову под покрывало, предалась отчаянию.

Вскоре послышалось тихое шуршание. Наша лодка прокладывала себе путь сквозь заросли тростника. После песни гребцов настала полная тишина, ибо Шабан сошёл на берег. Он вернулся через несколько минут и отнёс меня к шатру, поставленному в нескольких шагах от берега реки. Я нашла там светильники, расстеленные на земле матрацы, стол, уставленный разнообразной едой, и огромный экземпляр развёрнутого Корана. Я ненавидела священную книгу. Мудрецы, наши наставники, часто высмеивали эту книгу, и мы с Калилой никогда его не читали. Поэтому я с презрением швырнула его на землю. Шабан принялся ругать меня, но я накинулась на него и попыталась заставить его замолчать. В этом я преуспела, и подобное же обращение с ним сохраняло свою эффективность на протяжении всей долгой экспедиции.

Последующие наши впечатления были сходны с теми, что мы испытали в первый день. Мы бесконечно плыли мимо берегов и мелей с водяными лилиями, стаями птиц и бессчётным количеством маленьких лодочек, приплывавших и отплывавших с товарами.

Наконец мы начали оставлять позади равнинную местность. Подобно всем, кого несчастье вынуждает смотреть вдаль, я неотрывно глядела на открывавшийся перед нами горизонт, и однажды вечером увидела, что там поднимаются огромные массы, гораздо большей высоты и бесконечно более разнообразные по форме, чем пирамиды. Эти массы оказались горами. Их вид внушал мне страх. Мне пришла в голову ужасная мысль, что мой отец отправляет меня в скорбную страну негритянского царя, чтобы я была принесена в жертву идолам, которые, как утверждали мудрецы, были охочи до принцесс. Шабан заметил моё возрастающее отчаяние и, наконец, сжалился надо мной. Он раскрыл нашу конечную цель, добавив, что, хотя мой отец хотел разлучить меня с Калилой, это не навсегда, и что тем временем я должна познакомиться с удивительным персонажем, зовущимся Лазающий по пальмам, который был лучшим рассказчиком во вселенной.

Эта информация в какой-то степени успокоила меня. Надежда снова увидеть Калилу, какой бы отдаленной она ни была, пролила бальзам на мою душу, и я не огорчилась, услышав, что для меня будут доступны новые нравящиеся мне истории. Более того, мысль о царстве уединения, таком как Страусиный остров, льстила моему романтическому духу. Если мне придётся разлучиться с тем, кого я любила больше жизни, то я предпочла бы встретить свою судьбу скорее в каком-нибудь диком месте, чем среди блеска и сплетен гарема. Далёкая от всех этих дерзких фривольностей, я намеревалась предаться всей душой сладостным воспоминаниям о прошлом и дать волю томным грёзам, в которых могла бы вновь узреть любимый образ моего Калилы.

Полностью занятая этими проектами, я беззаботно наблюдала, как наша лодка всё ближе и ближе подбирается к горной стране. Скалы всё больше и больше придвигались к берегам потока и, казалось, скоро совсем лишат нас вида на небо. Я видела деревья неизмеримой высоты, чьи переплетённые корни свисали в воду. Я слышала шум водопадов и видела, как кипящие вихри вспыхивают пеной и наполняют воздух туманом, тонким как серебряная дымка. Сквозь эту пелену я, наконец, разглядела небольшой зелёный остров, по которому степенно прогуливались страусы. Ещё дальше я различила куполообразное здание, стоявшее на холме, сплошь покрытом гнёздами. Дворец этот имел исключительно необычный вид и был, по всей видимости, построен учёным каббалистом. Стены его были из жёлтого мрамора, сияющими как полированный металл, и каждый предмет, отражённый в них, приобретал гигантские размеры. Я вздрогнула, когда увидела, в какие фантастические фигуры преображались страусы в этом странном зеркале; шеи их, казалось, терялись в облаках, а глаза блестели как огромные железные шары, докрасна раскалённые в печи.

Мой страх был замечен Шабаном, который объяснил мне увеличительные свойства дворцовых стен и заверил, что даже если птицы действительно так чудовищны, как кажутся, я могу с полной уверенностью положиться на их хорошие манеры, поскольку Лазающий по пальмам более ста лет трудился над тем, чтобы привести их нрав к образцовой кротости. Едва он сообщил мне эти сведения, я выпрыгнула на берег, где трава была зелёной и свежей. Тысячи неведомых цветов, тысячи раковин причудливой формы, тысячи причудливых улиток украшали берег. Жар солнца умерялся вечной росой от падающих вод, чей монотонный звук навевал дремоту.

Ощущая сонливость, я приказала установить навес возле одной из пальм, которых было множество в этом месте, ибо Лазающий по пальмам, который всегда носил на поясе ключи от дворца, в этот час предавался своим размышлениям на другом конце острова.

В то время как лёгкая дремотность овладела моими чувствами, Шабан убежал, чтобы передать мудрецу письма моего отца. Для этого он был вынужден прикрепить послание к концу длинного шеста, так как Пальмолаз находился на вершине пальмы высотой в пятьдесят локтей и отказывался спускаться, не зная, зачем его позвали. Как только он просмотрел листы свитка, мудрец почтительно поднёс их ко лбу и соскользнул вниз как метеор; и в самом деле, он был чем-то похож на метеор, ибо его глаза горели пламенем, а нос был красивого кроваво-красного цвета.

Шабан, поражённый быстротой старика, спустившегося невредимым с дерева, был несколько возмущён, когда тот попросил взять его на спину; но Пальмолаз заявил, что никогда не снисходил до того, чтобы ходить пешком. Евнух, который не любил ни мудрецов, ни их капризов и считавший и тех и других бедствием семьи эмира, на мгновение заколебался, но, памятуя о недвусмысленном наказе, который он получил, преодолел своё отвращение и принял Лазающего по пальмам на свои плечи, сказав:

— Увы, добрый отшельник Абу Габдол Гехаман не поступил бы так и к тому же был бы гораздо более достоин моей помощи.

Пальмолаз, услышав эти слова, крепко вознегодовал, ибо в былые времена у него были богословские дрязги с отшельником из песчаной пустыни; поэтому он сильно ударил Шабана ногой в поясницу и ткнул огненным носом в середину его лица. Шабан при этом споткнулся, но продолжил свой путь, не произнеся ни слова.

Я всё ещё спала. Шабан подошёл к моему ложу и, спустив свою ношу к моим ногам, сказал, причём в его голосе звучала такая звонкость, что он без труда разбудил меня:

— Вот Пальмолаз! Он может сделать тебе много добра!

При виде такого предмета я, несмотря на все свои печали, не могла не разразиться приступом безудержного смеха. Несмотря на это, лицо старика не изменилось; он с важным видом позвенел ключами и сказал Шабану серьёзным тоном:

— Возьми меня снова на свою спину; пойдём во дворец, и я открою его двери, которые до сих пор никогда не пропускали внутрь ни одного создания женского пола, кроме моей великой яйцекладущей королевы страусов.

Я последовала за ним. Был уже поздний час. Огромные птицы спускались с холмов и окружали нас стаями, клюя траву и деревья. Шум, который они производили своими клювами, был таким, что мне казалось, будто я слышу топот ног целой армии на марше. Наконец я оказалась перед сияющими стенами дворца. Хотя я уже знала об их хитрости, моя собственная искажённая фигура ужаснула меня, как и фигура Пальмолаза на плечах Шабана.

Мы вошли в помещение со сводчатым потолком, облицованное чёрным мрамором и украшенное золотыми звёздами, что внушало определённое чувство благоговения, чувство, которое, однако, несколько ослабляли гротескные и забавные гримасы старика. Воздух был душным, и меня чуть не стошнило. Пальмолаз, заметив это, разжёг большой огонь и бросил в него небольшой ароматический шарик, который достал из-за пазухи. Тотчас же по комнате распространились испарения, довольно приятные на запах, но весьма острые. Евнух убежал, чихая. Что же касается меня, то я подошла к огню и, печально помешивая пепел, начала выписывать в нём инициалы Калилы.

Пальмолаз не вмешивался. Он похвалил полученное мною образование и весьма одобрил наше омовение сразу после рождения, выполненное мудрецами, ехидно добавив, что ничто так не обостряет ум, как какая-нибудь необычная страсть.

— Я ясно вижу, — продолжал он, — что ты поглощена интересными размышлениями, и я весьма доволен, что это так. У меня самого было пять сестёр, мы очень легкомысленно относились к учению Магомета и любили друг друга с немалой страстью. Я до сих пор, по прошествии ста лет, с удовольствием храню это в своей памяти, ибо мы почти никогда не забываем ранние впечатления. Таким образом моё постоянство очень ценится среди джиннов, любимцем коих я являюсь. Если ты, как и я, способна быть уверенной в своих нынешних чувствах, они, вероятно, что-нибудь сделают для вас. А пока доверься мне. Я не буду угрюмым или несимпатичным в качестве опекуна и хранителя. Не вбивай себе в голову, что я зависим от капризов твоего отца, который обладает ограниченным кругозором и предпочитает амбиции удовольствиям. Я счастливее среди своих пальм, страусов и в наслаждениях прелестями медитации, чем он у себя на диване и во всём своём величии. Я не отрицаю, что, вполне возможно, ты сможешь кое-что добавить к удовольствиям моей жизни. Чем добрее ты будешь ко мне, тем больше я буду с тобой любезен и сделаю тебя причастной к прекрасному. Если тебе покажется, что ты счастлива в этом уединённом месте, ты приобретёшь великую славу мудреца, а я по собственному опыту знаю, что под покровом великой славы можно скрыть целые сокровища глупости. Твой отец в своих письмах рассказал мне всю твою историю. Пока люди думают, что ты прислушиваешься к моим наставлениям, ты можешь сколько угодно говорить со мной о своём Калиле, никоим образом не оскорбляя меня. Напротив, ничто не доставляет мне большего удовольствия, чем наблюдать за движениями сердца, отдающегося своим юным порывам, и я буду рад увидеть яркие краски первой любви, играющие на младых щеках.

Слушая эту странную речь, я не отрывала глаз от земли, но птица надежды трепетала в моей груди. Наконец я взглянула на мудреца, и его большой красный нос, сиявший как светящаяся точка в этой комнате из чёрного мрамора, показался мне уже не таким неприятным. Улыбка, сопровождавшая мой взгляд, была настолько многозначительной, что Пальмолаз легко понял, что я попалась на его удочку. Это до того понравилось ему, что он забыл о своей учёной лени и побежал готовить обед, в котором я очень нуждалась.

Едва он удалился, как вошёл Шабан, держа в руке письмо, скреплённое печатью моего отца, которое он только что вскрыл.

— Вот, — сказал он, — инструкции, которые я должен был прочесть только тогда, когда доберусь до этого места, и теперь, будучи прочтенными, они не оставляют мне места для сомнений. Увы! сколь печально быть рабом владыки, голову которого вскружила великая учёность! Несчастная принцесса! Я вынужден, вопреки своей воле, оставить тебя здесь. Я должен вернуться на судно со всеми, кто последовал за мной сюда, и оставить служить тебе только хромого Музаку, который глух и нем. Несносный Пальмолаз будет твоим единственным помощником. Одному небу известно, что ты получишь от общения с ним. Эмир считает его чудом учёности и мудрости, но правоверному мусульманину должны быть дозволены сомнения на этот счет.

Произнося эти слова, Шабан трижды коснулся письма лбом, а затем, шагнув назад, исчез из моего поля зрения.

То, как ужасно рыдал, уходя, несчастный евнух, изрядно меня позабавило. Я была далека от того, чтобы предпринимать какие-либо попытки удержать его. Присутствие Шабана было мне ненавистно, потому что он всегда избегал разговоров на единственную тему, которая занимала моё сердце. С другой стороны я была очарована выбором Музаки в качестве моего сопровождающего. Имея глухонемого раба, я могла бы пользоваться полной свободой в том, чтобы делиться своими откровениями с услужливым стариком и следовать его советам, если случится так, что он выдаст мне предложение, которое я одобрю.

Таким образом все мои мысли приобрели несколько радужный оттенок, когда Пальмолаз вернулся, таща с собой ковры и шёлковые подушки, которые расстелил на земле; Затем он с милым и довольным видом принялся зажигать факелы и жечь ароматические пастилки в золотых жаровнях. Отшельник взял эти роскошные предметы из дворцовой сокровищницы, которые, как он уверял меня, были вполне достойны того, чтобы возбудить моё любопытство. Я сказала, что в данный момент вполне готова поверить ему на слово, так как запахи превосходных яств, которые предшествовали его появлению, весьма приятно разожгли мой аппетит. Эти яства состояли главным образом из ломтиков оленины, приправленных ароматными травами, яиц, приготовленных по разным рецептам, и пирогов, более изысканных и нежных, чем лепестки белой розы. Кроме того, там был красный ликер, приготовленный из финикового сока и поданный в странных полупрозрачных ракушках, сверкающих, как глаза самого Пальмолаза.

Мы приступили к нашей трапезе в очень дружеской манере. Мой удивительный хозяин весьма хвалил качество своего вина и уделил ему немалое внимание, к великому удивлению Музаки, что, забившись в угол, делал неописуемые жесты, которые мрамор отражал во все стороны. Костёр весело горел, выбрасывая искры, что, темнея, источали изысканный аромат. Факелы давали яркий свет, жаровни ярко сияли, и мягкое тепло, царившее в помещении, располагало к роскошной праздности.

Положение, в котором я оказалась, было столь необычным, вид тюрьмы, куда меня заточили, настолько отличался от всего, что я могла вообразить, а действия моего опекуна были столь гротескны, что время от времени я протирала глаза, дабы убедиться, что всё это не было сном. Меня даже позабавило бы всё то, что меня окружало, если бы мысль о том, что я так далеко от Калилы, хоть на мгновение покинула меня. Пальмолаз, чтобы отвлечь меня от этих дум, начал чудесный рассказ о великане Гебри и ловком Шароде́, но я прервала его и попросила выслушать рассказ о моих собственных подлинных горестях, пообещав, что затем стану слушать его истории. Увы! я так и не сдержала этого обещания. Напрасно время от времени он пытался возбудить моё любопытство: но никакого любопытства у меня не было, кроме того, что касалось Калилы, и я не переставала повторять: «Где он? Что он делает? Когда я увижу его снова?»

Старик, видя, что я так упряма в своей страсти и настолько полна решимости не поддаваться никаким угрызениям совести, убедился, что я была подходящим объектом для его гнусных замыслов, ибо, как мои слушатели, несомненно, уже поняли, он был слугой монарха, который правил в этом месте мучений. В порочности своей души и той роковой слепоте, которая заставляет людей стремиться отыскать путь сюда, он поклялся склонить двадцать несчастных к служению Эблису, и хотел, чтобы мой брат и я пополнили это число. Следовательно, он в самом деле был далёк от того, чтобы по-настоящему стараться заглушить тоску моего сердца; и хотя время от времени, словно бы с целью раздувания поглощавшего меня пламени, стремился рассказывать мне свои истории, но на самом деле голова его была полна совсем другими мыслями.

Бо́льшую часть ночи я провела, припоминая все свои прегрешения. Ближе к утру я заснула. Пальмолаз тоже прилёг отдохнуть в нескольких шагах от меня, предварительно без церемоний запечатлев на моём челе поцелуй, который обжёг меня как раскалённое железо. Мои сны были очень грустными. Они оставили после себя лишь смутное воспоминание, но, насколько я могла припомнить, они передавали предостережения небес, которые всё ещё старались открыть передо мной дверь к спасению и безопасности.

Как только взошло солнце, Пальмолаз повёл меня в свой лес, познакомил со своими страусами и продемонстрировал мне свою сверхъестественную ловкость. Он не только взбирался на раскачивающиеся верхушки самых высоких и стройных пальм, подминая их под себя, как стебли пшеницы, но и стрелой перелетал с одного дерева на другое. После демонстрации нескольких таких гимнастических трюков он устроился на ветке, сказав, что собирается предаться своим ежедневным медитациям, и посоветовал мне пойти с Музакой искупаться на берег ручья по другую сторону холма.

Жара была невыносимой. Я нашла чистую воду прохладной и восхитительной. Бассейны для купания, облицованные драгоценным мрамором, были выдолблены посреди небольшого ровного луга, на который отбрасывали тень высокие скалы. По краям росли бледные нарциссы и гладиолусы и, наклоняясь к воде, колыхались у меня над головой. Я любила эти томные цветы, они казались мне символами моей судьбы, и в течение нескольких часов я позволяла их ароматам опьянять мою душу.

Вернувшись во дворец, я обнаружила, что Пальмолаз тщательно подготовился к моему приходу. Вечер прошёл так же, как и предыдущий; и день за днём, почти таким же образом, я провела четыре месяца. И я не могу сказать, что это время прошло несчастливо. Романтическое уединение, терпеливое внимание старика и самодовольство, с которым он выслушивал повторяющуюся глупую болтовню о любви — всё это, казалось, облегчило мою боль. Быть может, я потратила бы целые годы, просто лелея эти сладкие иллюзии, которые так редко сбываются, увидела бы, как иссякает и умирает пыл моей страсти, стала бы не более чем нежной сестрой и подругой Калилы, если бы мой отец, преследуя свои дикие замыслы, не отдал меня в руки нечестивого негодяя, который ежедневно сидел рядом, наблюдая за мной, чтобы сделать меня своей добычей. Ах! Шабан! ах, Шамела! вы мои настоящие друзья, почему я была вырвана из ваших рук? Почему вы с самого начала не заметили зародышей слишком страстной нежности, обосновавшихся в наших сердцах, зародышей, которые должны были быть искоренены немедленно, ибо настанет день, когда с ними уже не справятся ни огонь, ни сталь!

Однажды утром, когда я была погружена в грустные мысли, и в еще более резких выражениях, чем обычно, выражала свое отчаяние из-за разлуки с Калилой, старик устремил на меня свои пронзительные глаза и обратился ко мне с такими словами:

— Принцесса, ты, которую обучали самые просвещенные из мудрецов, несомненно, не можешь не знать о том факте, что в мире существуют разумные создания, превосходящие человеческую расу, которые принимают участие в человеческих делах и способны выпутать нас из величайших затруднений. Я, рассказывающий тебе об этом, не раз испытывал на себе их силу, ибо имел право на их помощь, поскольку, как и ты сама, с рождения был помещен под их защиту. Я прекрасно вижу, что ты не можешь жить без своего Калилы. Поэтому настало время, чтобы ты обратилась за помощью к таким услужливым духам. Но хватит ли у тебя душевных сил и мужества, чтобы вынести приближение существ, столь отличных от человеческих? Я знаю, что их приход производит некоторые неизбежные последствия, такие как внутренний трепет, изменение привычного течения крови по жилам, но я также знаю, что эти ужасы, эти отвратительные изменения, как бы они ни были мучительны, должны казаться ничем по сравнению со смертной болью разлуки с тем, кого очень сильно и всецело любишь. Если ты решишь призвать джинна Великой пирамиды, который, как я знаю, присутствовал при твоём рождении, если ты готова отдать себя на его попечение, я смогу сегодня же вечером сообщить тебе известия о твоём брате, который находится ближе, чем ты представляешь. Сущность, о которой идёт речь, столь известная среди мудрецов, носит имя Омультакос: в настоящее время он отвечает за сокровища, которые древние цари-каббалисты поместили в этой пустыне. С помощью других духов, находящихся под его властью, он находится в тесной связи со своей сестрой, которую, между прочим, любил в своё время так же, как ты сейчас любишь Калилу. Поэтому он разделит твои печали точно так же, как и я сам и, не сомневаюсь, сделает всё, что в его силах, чтобы поспособствовать осуществлению твоих желаний.

При этих последних словах моё сердце забилось с невыразимой силой. Возможность снова увидеть Калилу взбудоражила мою душу. Я поспешно встала и забегала по комнате как безумная. Затем, вернувшись к старику, обняла его, назвав своим отцом и, бросившись к нему на колени, сложив руки, умоляла его не задерживать моё счастье и во что бы то ни стало провести меня в святилище Омультакоса.

Старый хитрый негодяй был очень доволен и злобным взглядом наблюдал за тем, в какое безумие он меня вверг. Его единственная мысль заключалась в том, как раздуть пламя, зажжённое таким образом. С этой целью он принял холодный и сдержанный вид и сказал с великой торжественностью:

— Да будет тебе известно, Зулькаис, что я испытываю определённые сомнения, и в вопросе столь великой важности не могу не колебаться — как бы ни хотел тебе послужить. Ты, очевидно, не знаешь, насколько опасен тот шаг, который собираешься предпринять или, по крайней мере, не вполне осознаёшь его крайнюю опрометчивость. Я не могу сказать, как долго ты сможешь выносить страшное одиночество неизмеримых подземелий, которые тебе предстоит пересечь, и странное величие того места, куда я должен тебя отвести. И я не могу сказать, в каком виде явится перед тобой джинн. Я часто видел его в настолько устрашающем обличье, что мои чувства длительное время оставались в оцепенении; в других случаях он являл себя в таком гротескном виде, что я едва мог удержаться от сдавленного смеха, ибо ничто не может быть более капризным, чем существа такой природы. Омультакос, быть может, пощадит твою слабость, но будет разумным предупредить тебя, что приключение, в которое ты ввязываешься, опасно, что момент появления джинна неизвестен, что пока ты пребываешь в ожидании, тебе не следует выказывать ни страха, ни ужаса, ни нетерпения, и что ты при виде его должна быть абсолютно тверда в своей решимости, чтобы случайно не засмеяться и не закричать. Заметь, кроме того, что ты должна ждать в тишине и мёртвой неподвижности, скрестив руки на груди, пока он не заговорит с тобой, ибо любой жест, улыбка, стон, могут повлечь за собой не только твою гибель, но и гибель Калилы и меня самого.

— Всё, что ты мне рассказываешь, — отвечала я, — вселяет ужас в сердце, но на что только не решится человек, движимый такой роковой любовью, как моя!

— Я могу лишь поздравить тебя с твоей величественной стойкостью, — ответил Пальмолаз с улыбкой, многозначительность и нечестивость которой я не могла оценить тогда в полной мере. — Приготовься. Как только тьма покроет землю, я пойду и посажу Музаку на вершину одной из самых высоких моих пальм, чтобы он не мешал нам. Затем я отведу тебя к двери галереи, ведущей в убежище Омультакоса. Там я оставлю тебя, а сам, согласно своему обычаю, отправлюсь медитировать на вершине одного из деревьев и вознесу моления во имя успеха твоего предприятия.

Я провела этот промежуток времени в тревоге и трепете. Я бесцельно бродила между долин и холмов на острове. Я пристально всматривалась в глубины вод. Я наблюдала, как лучи солнца опускаются к их поверхности, и нетерпеливо, со страхом и надеждой ожидала момента, когда свет покинет сферу небес. Наконец священное спокойствие безмятежной ночи охватило мир.

Я видела, как Пальмолаз отделился от стаи страусов, которые с большой степенностью направлялись на водопой к реке. Он подошёл ко мне размеренными шагами. Приложив палец к губам, отшельник сказал:

— Следуй за мной, молча.

Я повиновалась. Он открыл дверь и заставил меня войти вместе с ним в узкий проход, не более четырёх футов высотой, так что я была вынуждена идти наполовину согнувшись. Воздух, которым я дышала, был влажным и удушливым. На каждом шагу я увязала ногами в густых липких растениях, которые вылезали из множества разных щелей и трещин в галерее. Через эти щели находило для себя вход слабое сияние лунных лучей, проливая свет то тут, то там на маленькие колодцы, вырытые справа и слева от нашего пути. Мне казалось, что в глубине чёрных вод этих колодцев я видела рептилий с человеческими лицами.

Я в ужасе отвела глаза. Я сгорала от желания спросить Пальмолаза, что всё это может означать, но мрачность и торжественность его взгляда заставила меня промолчать. Он, казалось, продвигался с немалым трудом и отмахивался руками от чего-то невидимого для меня. Вскоре я вообще перестала его видеть. Мы шли, как казалось мне, круг за кругом в полной темноте и, чтобы совсем не потерять его в этом страшном лабиринте, я была вынуждена ухватиться за его одежду.

Наконец мы достигли места, где я могла дышать более чистым и свежим воздухом. Одинокая свеча огромных размеров, закреплённая вертикально в глыбе мрамора, освещала обширный зал, являя моему взору пять лестниц, перила которых, сделанные из разных металлов, уходили вверх, в темноту. Там мы остановились, и старик, нарушив тишину, сказал:

— Выбери одну из этих лестниц. Только одна из них ведёт к сокровищнице Омультакоса. С остальных, что теряются в глухих пещерных глубинах, ты можешь никогда не вернуться. Там, куда они ведут, ты не найдёшь ничего, кроме голода и костей тех, кого некогда погубил голод.

Сказав эти слова, он исчез, и я услышала, как за ним закрылась дверь.

Ты, кто слышал скрежет черных петель эбеновых врат, навеки заточающих нас в этой юдоли страданий — посуди же о моем ужасе! В самом деле, я осмелюсь сказать, что моё положение было, если только такое возможно, ещё более ужасным, чем твое, ибо я была одна. Я упала на землю у основания мраморной глыбы. Сон, подобный тому, которым завершается наше смертное существование, овладел моими чувствами. Внезапно голос, ясный, сладкий, вкрадчивый, как голос Калилы, обольстил мои уши. Мне будто во сне казалось, что я вижу его на лестнице с медными перилами. Величественный воин, чьё бледное чело было увенчано диадемой, держал его за руку.

— Зулькаис, — сказал Калила с сокрушённым видом, — Аллах запрещает наш союз. Но Эблис, которого ты видишь здесь, оделяет нас своей защитой. Моли его о помощи и следуй тем путём, на который он укажет тебе.

Я проснулась в порыве мужества и решимости, схватила свечу и без колебаний начала подниматься по лестнице с медными перилами. Ступени, казалось, умножались под моими ногами, но моя решимость ни разу не была поколеблена и, наконец, я добралась до палаты, квадратной и необычайно просторной, вымощенной мрамором телесного цвета с прожилками, подобными венам и артериям человеческого тела. Стены этого ужасного места были скрыты огромными нагромождениями ковров тысяч видов и оттенков, которые медленно колыхались взад и вперёд, как будто их мучительно шевелили человеческие существа, задыхающиеся под их тяжестью. Повсюду стояли чёрные сундуки, стальные замки которых, казалось, были покрыты кровью.

[Здесь заканчивается текст оригинального рассказа Бекфорда. Далее идёт окончание, написанное Смитом]

Из-под крышек некоторых из этих сундуков доносилось приглушённое шипение; из других слышались стоны и плач, словно издаваемые невнятными голосами, и металлический звон. Я подумала, что эти голоса могли скорее принадлежать дэвам или афритам, а не людям. Я вздрогнула и побежала дальше ещё быстрее, поскольку некоторые из них, казалось, окликали меня по имени. Комната была бесконечной, и я поняла, что ошиблась насчёт её формы. Она расширялась передо мной как перспективы зала кошмарных снов. Незаметно, будто под действием каких-то чар, она приняла ещё более устрашающий вид. Мраморный пол приобрёл теперь тот багровый цвет, какой бывает у плоти человеческих тел после смерти; его прожилки были тёмными, как будто в них запеклась кровь, и перемежались пятнами, наподобие тех, которые могли бы остаться на человеческой коже в результате ударов железных булав. Колонны, более высокие, чем монументальные столпы древних царей Египта, возвышались вокруг меня во мраке, который не могла рассеять огромная свеча. Голубой туман, подобный тому, что мог бы подниматься из преисподней, колыхался как занавес перед отдалённой стеной, и свет горестно мерцал в моих руках, встречаясь с промозглыми вздохами, исходящими из подземных пределов.

Мне понадобилась вся моя решимость, и я была вынуждена со всей возможной ясностью вызвать в памяти любимый образ Калилы, прежде чем смогла двигаться дальше. Необъятность комнаты, её зловещий вид и обстановка пугали меня всё больше и больше. Слабость охватила мои члены и чувства, свеча сделалась почти невыносимой ношей, и я едва могла поднять её, чтобы осмотреть любопытные сокровища, сложенные вокруг меня. Несмотря на это, я заметила, что там были открытые шкатулки, переполненные различными драгоценностями, с золотыми изделиями, изготовленными в старинном стиле и всё ещё не потускневшими, отчего поначалу я была уверена, что достигла сокровищницы Омультакоса, джинна, которому цари-каббалисты доверили свои богатства. Но вскоре меня охватили сомнения, так как я начала замечать отвратительный беспорядок, царивший повсюду, фаланги человеческих пальцев, и другие останки из могил, которые без разбора были свалены в кучи среди драгоценных камней или хранились в отдельных сосудах из чеканного серебра, как будто они тоже имели немалую ценность. Я также увидела, что некоторые из больших сундуков на самом деле были саркофагами, вроде тех, что использовались египтянами. Они были доверху набиты черепами, оторванными частями мумий и золотыми монетами. Змеи, молочно-белые и совершенно лишённые чешуи, ползали взад и вперёд, перенося в своих пастях сверкающие драгоценности или осколки костей, которые они укладывали в те сосуды, что ещё не были заполнены до краёв.

При виде этих ужасов, от запахов тлена, которые витали над ними, я оказалась охвачена слабостью, какая бывает у умирающего; но меня привело в чувство явление необычайного призрака, которого, из-за скорости и изящества его спуска с одного из столпов без вершины, я на мгновение принял за Лазающего по пальмам. Призрак в мгновение ока оказался на полу; он поднялся, и я увидела свою ошибку. Я едва могла сдержаться, чтобы не разразиться диким смехом, потому что необычный персонаж передо мной больше всего напоминал облезлого бабуина, шерсть которого вылезала широкими клочьями. Его голова и лицо действительно выглядели совершенно безволосыми, как у древних жрецов, но брови были насурьмлены, чтобы оживить их бесцветный вид, и та же косметика была нанесена большими мазками на брыла. На его боку с пояса из человеческих кишок свисал вместительный и несколько потрёпанный кисет в форме желудочного мешка, из дыр которого торчали непристойные предметы. Но удивительнее всего этого был длинный хвост, который, казалось, непрестанно горел, и которым это замечательное существо размахивало перед моим лицом, как факелом.

Вспомнив наставления Пальмолаза, я сумела подавить своё веселье и хранила строгое молчание. Несомненно, было хорошо, что я так поступила. Омультакос, ибо это в самом деле был сам джинн, обратился ко мне глухим и скорбным голосом, который как-то странно гармонировал с его внешним видом, и сказал:

— Принцесса, тебе больше не нужно нести огромную свечу, вес которой стал для тебя таким обременительным. Мой хвост, который горит негасимым огнём, теперь послужит факелом для нас обоих.

Он указал на полупустой саркофаг, в который выразительными жестами велел мне поставить свечу, оставив её в вертикальном положении, чтобы жир с неё не натёк на ценное содержимое этого реликвария. Затем он сказал мне:

— В качестве достойной награды за твою настойчивость в дерзновении бродить по теням подземного лабиринта я покажу тебе многочисленные сокровища, которые были собраны в этой палате за эпохи моего присмотра. К богатствам правителей-каббалистов, самим по себе весьма поразительным, я с тех пор добавил много того, что особенно ценю сам. Эблис, правда, в своих лежащих в глубинах чертогах смог собрать воедино гораздо более обширный набор земных богатств, но я осмелюсь утверждать, что моя коллекция в некотором смысле несколько более отборная, чем его. Например, в этом ларце, ты можешь видеть среди других остатков былой роскоши и красоты, бедренную кость, которая когда-то принадлежала Балкис.

Он помахал своим хвостом, который ярко вспыхнул над реликвией, о коей шла речь, а затем с нелепым и собственническим видом перешёл к другим. Однажды во время нашего путешествия он остановился перед маленькой коробочкой из зелёной бронзы, наполненной тёмно-коричневым порошком и, поднеся щепотку его к ноздрям, издал продолжительное и сильное чихание. Когда оно прекратилось, джинн с большим удовлетворением заметил:

— Насколько мне известно, нет более эффективного чихательного порошка, чем тот, что я только что использовал, который был получен путём распыления мумий античных бальзамировщиков.

К моему удивлению и отвращению примешивалось странное желание смеяться, которое я с большим трудом преодолевала снова и снова. Омультакос, совершив крайне тщательный осмотр всего помещения, осветил для меня негасимым светом своего отростка бесконечное множество предметов, свидетельствующих о смертном разложении. Всё это время он рассуждал об их бывших владельцах и их истории в манере, которая была столь же горделивой, сколь и мрачной. Кроме того, он показал мне некоторые музыкальные инструменты, которые сам сконструировал в часы досуга. Среди них, помнится, были лютни, сделанные из женских рёбер и костей рук, с натянутыми на них струнами из мужских сухожилий, также там имелись тамбурины из человеческой кожи, обладавшие глубоким звучанием. Для моего развлечения он немного поиграл на некоторых из этих инструментов, и хотя я полагала, что звуки, которые он извлекал из них, были более чем отвратительны, я чувствовала, что было бы разумным вежливо похвалить, а не критиковать его игру. Тем временем я горела желанием расспросить его о местонахождении Калилы и о средствах, с помощью которых мы могли бы вновь воссоединиться, но, помня обо всём, что сообщил мне Пальмолаз, я сдерживала своё рвение.

Наконец Омультакос, который далеко увёл меня между колоннами и саркофагами, отложил в сторону свои необычные музыкальные инструменты, повернулся ко мне и сказал:

— Не думай, о принцесса, что все мои сокровища — это вещи, дошедшие из древности. В тайниках этого неизмеримого помещения хранятся и предметы более позднего времени. По крайней мере, один из них тебя заинтересует. Будь терпелива и следуй за светом моего хвоста.

С этими торжественными словами он подвёл меня к открытому саркофагу, позолоченному и сплошь покрытому иероглифами, который стоял немного в стороне от других. В нём, с невыразимым ужасом и печалью я различила облик Калилы, лежащего словно мёртвый, со смертной бледностью на щеках, губах и веках. Я заметила, что его одежда на груди была разорвана и окровавлена. Я бросилась к нему и попытался привести его в чувства поцелуями, но тщетно.

В этот момент Омультакос решил прервать мои усилия, сунув подвижный кончик своего пылающего хвоста между мной и лицом Калилы. Он заметил суровым тоном:

— Есть только один способ оживить принца, твоего любимого брата. К счастью, сей метод, находится в моём непосредственном распоряжении. Однако сначала я объясню тебе присутствие Калилы в этом месте. Эмир Абу Тахер Ахмед, стремящийся продолжить героическое воспитание, которое он задумал для твоего брата, на днях отправил его с небольшой свитой поохотиться на свирепых львов Нубийской пустыни. Эти львы, появившись в необычайном количестве и с большей, чем обычно, свирепостью расправились со спутниками Калилы и подобным же образом обошлись бы с принцем, если бы не вмешались некоторые из моих подчинённых джиннов, наблюдавших за экспедицией. К несчастью, они опоздали, чтобы уберечь Калилу от почти смертельных ран, нанесённых когтями зверей. Они принесли его сюда всего несколько часов назад, и я позволил ему занять саркофаг древнего фараона, хотя моя мудрость подсказывала мне, что пребывание его здесь будет непродолжительным и что Калила не может быть причислен к моим приобретениям. Если ты, Зулькаис, согласишься на одно очень простое действо, я без промедления передам тебе в высшей степени мощное восстанавливающее средство.

— Что угодно! Что угодно! — дико закричала я. — Я согласна на всё, о чём бы ты ни попросил, лишь бы Калила вернулся к жизни.

— Тебе нужно пообещать только одно, — сказал Омультакос. — Присягни на верность Эблису, владыке пламенной сферы и сумрачных пещер.

— Да будет так, — поспешно ответила я. — Дай мне восстанавливающее.

Омультакос зашарил своими обезьяньими пальцами в драном мешочке, висевшем у него на поясе. Я увидела какие-то в высшей степени тошнотворные останки, из которых он вскоре извлёк бледно-жёлтый плод, по форме и величине напоминавший персик, и положил его мне на ладонь.

— Этот плод, — сообщил он мне, — был взращён в саду, который, даже не видя солнца, более плодороден, чем сады Ирема. Если ты очень осторожно прижмёшь его к губам Калилы, то всего одной капли сока, смочившей их, будет достаточно, чтобы оживить его во всём расцвете, который столь нежно тобой любим. Плод после этого останется у тебя, но я надеюсь, что ты не окажешься настолько беспечной, чтобы съесть его в любой момент в будущем. Если ты сделаешь это, то результаты могут оказаться весьма удивительными, так как действие сока на тех, кто томится у врат смерти, и тех, кто ликует в полноте жизни, совершенно различно.

Не обращая внимания ни на одно из его слов, я поспешила выжать жёлтый плод над губами Калилы, белыми, как у трупа. Я была переполнена радостью, когда живой рубин вернулся в них под капающим соком, и глаза Калилы открылись, чтобы ответить на мой пылкий взгляд. Он поднял руки из саркофага, дабы обнять меня, и я совершенно забыла о присутствии Омультакоса. Сей персонаж после приличествующей паузы заметил громким голосом:

— Мне очень жаль прерывать ваше воссоединение, поскольку я не могу поступить иначе, чем одобрить и восхититься оживляющим вас пылом, однако весьма вероятно, что вскоре я найду ещё одно применение тому вместилищу, который вы оба занимаете. Поэтому я отведу вас в альков за моей сокровищницей. Он обставлен удобными диванами, которые в полной мере послужат вашей цели.

Калила, поднявший голову при звуке голоса Омультакоса, впервые увидел примечательного бабуина, который до сих пор был скрыт от его взора моей грудью. Он, в свою очередь, был поражён не меньше меня. Однако вняв указанию нашего хозяина, он поднялся из саркофага. Тихим голосом я умоляла его подавить неразумный смех, который явственно трепетал на его лице. Мы оба последовали за Омультакосом. Пока мы шли, я положила жёлтый фрукт за пазуху своего одеяния.

Калила, более впечатлённый личностью нашего проводника, чем унылым окружением, не смог воздержаться от того, чтобы отметить огненные свойства хвоста, который разбрасывал во мраке ливни искр, пока владелец размахивал им во время своего движения. Он с большим удивлением заметил мне, что бабуин, похоже, не испытывает никакого неудобства от этого уникального процесса горения. Омультакос, услышавший его, повернулся и сказал:

— Знай, юный принц, что такова природа моего хвоста — гореть подобным образом, и ощущения, которые он мне доставляет, по своей степени не более болезненны или необычайны, чем те, что испытывают женщины от покраснения щёк или мужчины от возбуждения крови.

После путешествия, которое действительно казалось коротким, и которое я никак не могла согласовать с моим прежним впечатлением о просторности зала, мы подошли к открытому порталу. Пламенник Омультакоса, поднятый ввысь, осветил для нас гораздо меньшую комнату с ложами из золотой ткани и тёмными драпировками. Моему отцу очень понравились бы эти драпировки, так как они были сплошь покрыты иероглифами; но иероглифы на них, которые, казалось, полностью менялись с каждым мгновением, свели бы с ума мудрецов, которых он нанял. Здесь джинн оставил нас, предварительно воспламенив своим факелом множество медных светильников и курильниц, которыми был обставлен альков. Я подумала, что этот уход сопровождало странное отсутствие всяческих церемоний, но вспомнила, что ранее, в момент своего появления передо мной, он спустился с колонны в столь же непринужденной манере. Через открытый дверной проём мы с Калилой какое-то время продолжали видеть сияние, которое он излучал в своих движениях по сокровищнице. Джинн казался очень занятым, и мы мельком увидели каких-то необычных помощников, которые заносили новую партию сокровищ. Но наша радость от того, что мы снова вместе, настолько захватила нас, что мы мало обращали внимания на эти действия и могли некоторое время не обращать внимания на их несколько зловещую поклажу.

В перерывах между нашими ласками мы задали друг другу тысячу вопросов и оба мы по отдельности рассказали всё, что произошло с каждым из нас со дня нашей разлуки. Калила был очень встревожен, когда узнал об обстоятельствах моего визита в подземный дворец и обещании, которое я дала от его имени джинну.

— Увы! — сказал он. — Боюсь, что всё это было подстроено заранее и отнюдь не с благой целью. Львы, напавшие на меня, были сверхъестественных размеров и свирепости. Без сомнения, это были те самые джинны, о которых тебе рассказывал Омультакос, и после того, как их когти убили моих спутников и лишили меня чувств, они принесли меня сюда. Ты, Зулькаис, из-за своей привязанности ко мне попала в ловушку. Однако давай попробуем забыть об этом. Каким бы тёмным и ненадёжным ни было наше положение, мы, по крайней мере, можем найти утешение в обществе друг друга.

— Все мои жертвы были не стоящей внимания мелочью, — ответила я. — Я бы с радостью тысячу раз присягнула Эблису ради тебя.

В таких разговорах протекали часы, и мы начали удивляться долгому отсутствию Омультакоса, который некоторое время спустя исчез среди столпов сокровищницы и так и не вернулся. Он покинул нас, не объявив о своих намерениях относительно нашей будущей судьбы, и казалось, что джинн забыл о нас. Кроме того, он не позаботился обеспечить нас ничем кроме светильников и кадильниц. Благодаря освещению, которое давали эти сосуды, мы начали замечать дыры от моли в фигурных драпировках и солидный возраст диванов, обивка которых могла быть извлечена из дворцов, давно погребённых в песках пустыни. Мы также заметили, что лампы и курильницы были покрыты зеленью ярь-медянки. Испарения, поднимающиеся из этих сосудов, беспокоили нас, будучи одновременно затхлыми и ароматными, подобно бальзамам, источаемым погребальными одеяниями фараонов. Время от времени мы слышали двусмысленные и тревожные звуки, доносившиеся с неясных направлений. Вместе со всем этим я была все ближе к обмороку от голода, но в комнате не было яств, которыми можно было бы угоститься. Наконец я вспомнила о фрукте, который положила себе за пазуху после того как использовала его для оживления Калилы. Забыв о предупреждении джинна, я вытащила его. Я бы поделилась им с Калилой, но он, заметив мой голод, отказался. Я жадно проглотила плод, обнаружив в его мякоти странный пряный привкус.

Почти тотчас же я испытала чувство нестерпимого жара, во мне разгорелась могучая жизненная страсть, точно готовая вырваться за пределы моего сердца. Комната, казалось, сияла светом, непохожим на свет ламп. Чувства мои горели в смутном бреду желаний, безумие овладело мною, и Калила пропал из моего восприятия, как тени в комнате. Затем мне показалось, что огненный шар, окрашенный тысячей цветов, которые мгновенно менялись, подплыл ко мне и поплыл передо мной в воздухе. Необычайное желание завладеть этим шаром охватило меня, и я вскочила на ноги, попытавшись схватить его, но шар ускользнул от меня и быстро понёсся прочь, а я, не слушая криков Калилы, погналась за ним. Я пробежала через небольшой портал в задней части зала и вниз по лабиринту пещероподобных коридоров, которые, если бы не свет от шара, были совершенно тёмными. Сосредоточенная лишь на том, чтобы догнать яркий шар, я не замечала ни того, что меня окружало, ни пути, по которому следовала. Наконец свет исчез, оставив лишь тусклое мерцание, похожее на вечернюю зарю после закатившегося солнца, и я оказалась на краю пропасти. Далеко внизу шар опускался вглубь, погружаясь в пропасти, из которых, останавливая меня, доносился унылый извечный рёв затерянных глубинных вод. Однако в своём бреду я всё равно последовала бы за шаром, если бы через некоторое время мне не показалось, что он возвращается ко мне из глубины. Я ждала, готовая схватить его, но когда свет приблизился, взору моему предстал его истинный источник. Это был Омультакос, ловко выбиравшийся из бездны по небольшим каменным выступам.

В одно мгновение он оказался рядом со мной и сказал с упрекающим видом:

— Принцесса, к чему ты так спешишь броситься в подземную реку, которая вечно течет в царства Эблиса? Назначенный час твоего отправления туда, уносимой этим скорбным потоком, еще не близок. К счастью, я встретил твоего брата, который искал тебя во тьме пещер и, узнав, что произошло, без промедления прибыл сюда другим путём, отличным от вашего, чтобы перехватить вас. Калила, в благодарность за этот акт помощи, присягнул на верность князю пламенной сферы и пылающих сердец. Давай же присоединимся к нему, ибо я боюсь, что он все еще блуждает, потерянный и обезумевший во тьме. В каком-то смысле я виноват в том, что произошло. Увлёкшись своими занятиями хранителя казны — занятиями, которые часто оказываются неотложными, я позабыл про обязанности хозяина и не смог удовлетворить ваши естественные потребности. Если бы я поступил так, как был должен, голод никогда не побудил бы тебя съесть плод, породивший твой бред.

Моё безумие улеглось. Я последовала за Омультакосом, по пути постигая ужасы лабиринта пещер, куда меня заставил слепо броситься тысячецветный шар. На каждом шагу были разбросаны кости и скелеты, быть может, принадлежавшие несчастным, заблудившимся в лабиринте и умершим от голода. Некоторые скелеты лежали близко друг от друга, но я не могла сказать, была ли продиктована интимность их поз человеческой любовью или антропофагией. Омультакос не просветил меня на этот счёт, и я не стала его расспрашивать. Наконец мы нашли Калилу, чья радость была лишь немногим менее экстравагантной, чем безумие, которое влекло меня к летящему шару.

— Я должен более достойно обеспечить вас развлечениями, — сказал Омультакос. — Эблис дозволяет мне оставить вас здесь в качестве моих гостей. Мой подземный сад находится недалеко, и в нём есть беседка, которую вы можете занять. Еда и питьё будут подаваться вам регулярно и в большом количестве, и я надеюсь, что ни у кого из вас не возникнет искушения, учитывая то, что произошло, отведать плодов с моих деревьев.

Он провёл нас по короткому проходу, откуда мы вышли в огромную пещеру, потолок которой была лиловым как ночной небосвод и усеян сверкающими выходами руд, напоминавшими планеты и созвездия. Здесь мы увидели сад, о котором говорил джинн. Он состоял из причудливых деревьев, обильно усеянных разнообразными плодами и цветами и искусно освещённых лампами, которые я зачастую не могла отличить от плодов. Посреди него располагался небольшой павильон, выстроенный из мрамора, испещрённого розовыми и чёрными крапинками. Он был обставлен роскошными диванами и столом, на котором для нашего угощения были выставлены восхитительные яства и вина, похожие на расплавленный рубин и топаз. Омультакос, ещё раз заверив нас в своём гостеприимстве, попросил разрешения извиниться и удалился с той же быстротой, которая отличала все его предыдущие передвижения.

Наш хозяин, который, без сомнения, был занят заботой о своих приобретениях и сокровищах, доверенных ему правителями-каббалистами, больше не посещал нас. Мы отметили эту его небрежность, но с учетом обстоятельств, не скучали по нему.

Увы! хотя мы не знали этого или старались забыть, злые силы нашей судьбы не дремали. Наше пребывание в саду Омультакоса должно было завершиться страшной развязкой. В силу клятвы верности, которую мы оба принесли Повелителю Зла, в назначенное время мы должны были разделить участь всех остальных, которые таким образом навлекли на себя необратимое проклятие. И всё же, ради того чтобы снова пережить те счастливые часы, и я и Калила без колебаний снова приняли бы на себя эти обеты. Не мечтайте, что мы раскаиваемся.

Мы давали друг другу и другие клятвы, как делали это тысячу раз, и сидели на диване в павильоне, когда настал миг погибели. Она пришла без объявления, если не считать невыносимого грома, который, казалось, расколол основы мира. Нас швыряло как при землетрясении, воздух вокруг нас потемнел, а земля провалилась. Сжимая друг друга в объятиях, мы чувствовали, что вместе с павильоном падаем в глубокую пропасть. Гром прекратился, головокружение от нашего падения уменьшилось, и мы услышали со всех сторон горестный и яростный шум несущихся вод. Меланхоличное мерцание озарило нас, и в нём мы увидели, что павильон превратился в плот из змей, переплетённых вместе подобно тростниковому островку, который стремглав нёсся по тёмной бурной реке. Змеи, большие и жёсткие как деревянные балки, сохранили на своей коже чёрные и розовые крапинки мрамора и образовали вокруг нас кабинку, подобную надстройке павильона. Пока мы плыли, они добавляли к звуку бегущей воды своё громкое и зловещее шипение.

Таким ужасным образом нас несло через неизмеримые пещеры всё глубже и глубже к проклятым царствам Эблиса. Ночь окружила нас, мы больше не видели ни малейшего лучика или проблеска света и, крепко сжимая друг друга в объятиях, с помощью такого контакта пытались смягчить зловонную липкость рептилий и ужас нашего положения. Таким образом, мы, казалось, плыли на протяжении периода времени, соответствующего многим дням.

Наконец нас осветил свет, зловещий и скорбный, шум реки усилился, а перед нами загрохотали могучие водопады. Мы были уверены, что поток перенесёт нас через какой-нибудь роковой предел, но в этот момент змеи нашего плота начали напрягаться и, энергично плывя, высадили нас в чертогах Эблиса, недалеко от того места, где султан Сулейман вечно прислушивается к шуму водопада и ждёт освобождения, которое придёт к нему только когда тот иссякнет. После этого, более не сохраняя формы плота, змеи снова спустились в поток и уже порознь поплыли обратно в направлении сада Омультакоса. Ныне, господин, мы, как и ты, ждём момента, когда наши сердца возгорятся неистребимым огнём и запылают ярко, как хвост бабуина — но, увы! подобно сердцам всех других смертных будут испытывать лишь невыразимую боль от того пламени, в коем сокрыт экстаз демонов.

___________

Перевод В. Спринский, Е. Миронова, февраль-март 2023

*

*

*

Дополнение

Уильям Бекфорд

Нет, невозможно описать, какое впечатление произвело на меня это собрание странных вещей, тяжелый воздух, насыщенный запахом курений, и печальный шепот, исходивший неизвестно откуда. Свеча дрожала в моей руке, колени подгибались, мучительная тревога завладела всем моим существом. Вдруг в дальнем краю помещения так же ясно, как вижу сейчас то, что окружает нас, я явственно различила юного отрока. Никогда еще мои глаза не встречали такого пленительного лика — даже Калила не мог с ним сравниться. Отрок был таким чистым, как будто только что вышел из рук создателя на заре мира, никакая одежда не стесняла его прекрасные формы. Ни в жизни, ни в искусстве я не сталкивалась ни с чем подобным, и мое смятение, мое изумление были безграничны.

Я почувствовала, что мне явился сам дух — властелин этих мест, и покорно распростерлась ниц на таинственном мраморе. Я не осмеливалась поднять глаз, и вдруг чья-то непостижимо нежная рука погладила мои волосы, а чей-то мелодичный голос произнес:

— Зулькаис, твое постоянство и бесстрашие заслуживают нашей благосклонности, твое желание исполнится: тебе вернут Калилу. Судьба уготовила вам обоим покровительство Иблиса. Следуй опять за стариком, что привел тебя сюда, и бойся только одного — ослушаться его указаний.

Я осмелела и подняла голову, но чарующий отрок исчез, а на его месте колебался язычок пламени. Мгновение спустя он погас, и я с беспокойством огляделась вокруг. Вскоре через те же врата, что и я, вошел Пальмолаз. Первым делом он бросился к моим ногам и с жаром их поцеловал.

— О любимица Иблиса! — вскричал он. — Мне кажется, что от тебя исходит божественное сияние. Омультакос своим прикосновением передал тебе долю высшей власти над смертными. Тебе всё дозволено, всё доступно, тело твое обрело способность выдерживать воздействие духа сущего, что царствует в центре земли, откуда исходит всякое волнение, вспарывающее ее поверхность. Всего несколько часов — и я перенесу тебя к таинственным пескам, что лежат у подножия Великой пирамиды, и там, под опекой одной из самых могущественных джинний, ты сполна насладишься несказанными радостями, какие только потребуются для удовлетворения такой страсти, как твоя.

Я не ответила — язык мне не повиновался, и я не чувствовала больше ничего, кроме пожиравшей меня без остатка любви, которую, хотя это трудно себе вообразить, явление Омультакоса сделало еще сильнее и еще безумнее.

— Идем! — позвал старик.

— Идем! — только это слово смогли выговорить мои уста.

Мы пересекли подземелья, бесконечные пещеры — черные, тоскливые и полные тишины. Пальмолаз совершенно забыл о своей святой и спесивой лености. Он вел меня вниз по бесчисленным ступеням, по вырытым под Нилом подземным ходам, которые, казалось, тянулись к самому чреву земли. Не знаю, сколько прошло времени, как вдруг послышался шум волн и глухие завывания, похожие на ночной шум ветра в ветвях деревьев. Мы двигались с удивительной скоростью, которую можно объяснить только колдовством, и внезапно из кромешной тьмы выбрались на морской берег, где мириады животных, чей вид и повадки были мне совершенно незнакомы, строили себе жилища из вещества, напоминавшего кораллы и ракушки. Прямо перед нами блестела светящаяся дорожка, которая как будто рассекала это неведомое море. На самом горизонте звезда больше солнца словно опиралась на воды, а ее свет был белым и ярким, как игра самого чистого бриллианта, и необыкновенно красивым и ясным. Никогда доселе, даже когда все опахала прекрасных наложниц моего отца приходили в движение, я не ощущала столь приятного и нежного ветерка, как тот, что овевал в ту минуту мои щеки. Неведомое и не сравнимое ни с чем ощущение заставило меня обратиться к старику:

— Что это за звезда, что за море, откуда ветер? Может, это море Хабук или океан, что омывает берега Келабаха — великой и неизвестной земли?

— Нет, это не море Хабук, не океан, скрывающий неведомую землю. Это бурное море, занимающее центр нашей планеты, и всё, что в нем живет, — а здесь повсюду кипит жизнь — повинуется жезлу моего высочайшего властелина, непостижимой и непобедимой силе, хотя и низвергнутой с неба, но царствующей над нашими сердцами. Для таких тщедушных созданий, как мы, царский трон, высший суд находится в Истахаре*.

Несмотря на то, что все мои мысли были поглощены Калилой, я никак не могла наглядеться на этот чудный океан. Недалеко от прибрежной полосы, по которой мы шли, я видела настоящих китов, игравших роль островков, ящериц сказочной величины, которые плавали будто рыбы, изображая крокодилов, и другие, бесчисленные и бесформенные, едва живые, неподвижные и чудовищные громады, которым, казалось, не досталось никакой роли. Все эти невообразимые существа крайне интересовали меня, но я заметила вдалеке пустой челн — по-видимому, брошенный. Без весел и ветрил он приближался к нам с невиданной скоростью и через считанные мгновения выплыл на берег.

— Садись, — командует старик, — плавание сократит наш путь, я сяду к кормилу и буду направлять челнок, а об остальном не спрашивай, остерегайся нарушить тишину.

Я повинуюсь. Челнок летит быстрее молнии. Мы причаливаем, я иду вперед, бегу, вижу вход в пещеру. Мы снова оказываемся в полной темноте. Далеко-далеко брезжит свет, похожий на зарево большого пожара, и в тот же миг я чувствую, как в меня проникает запах, самый животворящий из всех, что можно вообразить. Мое восприятие, кажется, становится вдвое острее, я, не останавливаясь, несусь вперед и попадаю в зал в десять раз больший, чем зал с золотыми решетками. Свод, образованный большими ячейками из сверкающего порфира, отражается в полу, гладком, будто зеркало. Мне кажется, что передо мною чистое, как хрусталь, озеро, и я машинально тянусь к подолу своего платья, чтобы приподнять его, прежде чем войти в воду.

И тут же из решетчатой беседки, что стоит в центре покрытого плитами пола и сильно напоминает клетку, раздается лукавый смешок. Прутья — из самого чистого золота, и кажется, будто их раскалили в огне. Они блестят так, что я зажмуриваюсь, едва не ослепнув, а когда прихожу в себя, вижу сквозь тонкую золотую сетку огромное существо — полуптицу-полуженщину, и взгляд ее так забавен, что я с огромным трудом сдерживаю смех. Встревоженный Пальмолаз шепотом останавливает меня:

— Здесь может быть только джинния, и это она сама. Поклонись ей.

Я послушно простираюсь ниц, но таинственное создание из золотой беседки не обращает никакого внимания на свидетельства моего почтения... Судя по всему, эта дама слишком знатна, чтобы снизойти до беседы со мною, и не удостаивает меня даже легким воркованием. Ее клюв не издает ни звука, но легкая улыбка, вроде бы благожелательная, молнией мелькнувшая на этом непостижимом и странном лице, немного успокаивает меня.

Покуда я, уткнувшись носом в пол, ожидаю от Верхолаза какого- нибудь знака, чтобы подняться, до моих ушей доносятся восхитительные звуки. Я слышу то одного бюльбюля, то хор разных птиц, к которому примешивается неизъяснимо трогательный человеческий голос. Долго я внимаю с восторгом и, похоже, он радует джиннию, хотя ее насмешливый вид смущает меня и наполняет душу страхами. Слезы досады и неуверенности окропляют мои щеки, как вдруг, после нескольких мгновений полной тишины, раздается голос, проникающий во все, даже в самые дальние, закоулки моего сердца. И голос этот — голос Калилы — произносит мое имя.

Перевод Е. В. Трынкиной

*

Примечание

* Истахар (Истахр) — древний город на юге Ирана, в 5 км к северу от древней столицы персидских царей — Персеполя (Парсы); духовный центр зороастризма; был разрушен во время исламского завоевания (УП—УШ вв.). Во времена Бекфорда его отождествляли с Персеполем. Согласно персидским легендам, город был сооружен джиннами. На его территории Бекфорд помещает вход (врата) в царство Иблиса.