THE BEST OF THE BEST. Известные и неизвестные шедевры малой прозы Золотого века англо-американской фантастики. Джеймс Блиш “Общее время”

О “Золотом веке” англо-американской фантастики говорилось и писалось много и разнообразно, в том числе и на страницах фантлаба. Думаю, не ошибусь, если буду утверждать, что процентов 90 русскоязычных читателей любят произведения этого периода — почти всё лучшее Г. Каттнера, Ф. Брауна, М. Лейнстера, большинство К. Саймака, Р. Шекли, А. Азимова, Р. Хайнлайна, Э. Ф. Рассела создано в это время. Не вдаваясь в дискуссию о точной его датировке, в ряде ближайших статей о нём я буду определять его рамки с 1938 года по 1959 год.

Много лет изучаю лучшие рассказы этого века, и пытаюсь составить объективный список его шедевров. На мой взгляд, самый объективный критерий отбора лучших рассказов состоит в следующем.

В англо-американском фэндоме очень любят издавать антологии рассказов с крайне претенциозными названиями, типа “The best SF”, “The great SF”, “The greatest SF”. “Masterpieces of SF”, “Hall of fame SF”, “Treasures of SF”. и т. п. Я решил учесть, сколько раз тот или иной рассказ попадал в такого рода антологии. Также, начиная с 1948 года со сборника Блейлера и Дикты, начинают выходить ежегодные антологии “The Year best SF”. Сборников лучшего за год в среднем за 50-е годы выходило по 3-4 разные антологии в год (под редакторством тех же Блейлера-Дикты, Д. Меррил, Ф. Пола, А. Азимова). Попадание в эти сборники также учитывалось. И последним счётчиком для контроля я сделал попадание в номинационные списки премии Хьюго, а точнее Ретро-Хьюго.

Итого я насчитал для Золотого века 98 антологий просто Best SF, 40 ежегодников “The Year best SF” и 10 списков Хьюго, всего 148 пунктов. И по этим 148 пунктам я составил списки тех рассказов, что чаще всего в них попадали. Могу сообщить, что на эту работу у меня ушёл почти год. Основным источником информации по англоязычным изданиям была база сайта isfdb. Приводить список всех учтенных антологий (138 наименований) мне и лень и жалко места. Скажу только, что среди их составителей лидируют Р. Силверберг и А. Азимов (более чем по 10 антологий), М. Гринберг, Г. Конклин, Э. Криспин (чуть менее чем по 10). У известного для многих Г. Дозуа для Золотого Века я учел всего 4 антологии. Где-то около 80 процентов рассмотренных антологий в базе данных фантлаба есть.

Финальный список меня где-то и очень удивил, так как выявилось 10 рассказов, занимающих в нём довольно высокие места, но которые до сих пор НЕ ПЕРЕВЕДЕНЫ на русский язык. Т. е. имеются ШЕДЕВРЫ Золотого Века англо-американской фантастики, о которых мы в подавляющем большинстве ничего не знаем и естественно их не читали. Лично для меня — это почти ужас.

Ниже привожу два списка: ОБЩИЙ и НЕИЗВЕСТНЫХ шедевров Золотого Века, естественно, в соответствии с набранными баллами по числу попаданий в отобранные контрольные пункты лучшей НФ. Непереведённые рассказы даны с англоязычными названиями. К числу переведенных я относил те, которые были изданы в доступных многотиражных изданиях на русском языке, либо в самиздатовских изданиях, но в Интернете выложен их перевод и любой пользователь может его прочитать. Если рассказ издан только в самиздате или в каком-нибудь редком заграничном русскоязычном журнале и в Интернете его перевода нет, такой рассказ я относил к непереведенным, даже если фантлаб считал его переведенным.

ОБЩИЙ СПИСОК

1. Клиффорд Саймак “Дезертиры” — 13.

2. Кордвайнер Смит “Игра с крысодраконом” — 13.

3. Айзек Азимов “Приход ночи” — 11.

4. Артур Кларк “Звезда” — 11.

5. Пол Андерсон “Зовите меня Джо” — 9.

6. Джеймс Блиш “Common time” — 9.

7. Артур Кларк “Девять миллиардов имен бога” — 9.

8. Фриц Лейбер “Грядет пора развлечений” — 9.

9. Джудит Меррил “Только мать” — 9.

10. Вильма Ширас “В укрытии” — 9.

11. Джеймс Блиш “Произведение искусства” — 8.

12. Том Годвин “Неумолимое уравнение” — 8.

13. Дэймон Найт “Страна милостивых” — 8.

14. Роберт Хайнлайн “Все вы зомби” — 8.

15. Айзек Азимов “Последний вопрос” — 7.

16. Альфред Бестер “Убийственный Фаренгейт” — 7.

17. Кэтрин Маклин “The snowball effect” — 7.

18. Дэймон Найт “Станция “Чужак” — 7.

19. Брайан Олдисс “Кто заменит человека?” — 7.

20. Фредерик Пол “Туннель под миром” — 7.

21. Теодор Старджон “Летающая тарелка одиночества” — 7.

22. Филип Фармер “Вперед, мой челн” — 7.

23. Джеймс Шмиц “Дедушка” — 7.

24. Айзек Азимов “Логика” — 6.

25. Джером Биксби “Мы живем хорошо!” — 6.

26. Фредрик Браун “Арена” — 6.

27. Рэй Брэдбери “Будет ласковый дождь” — 6.

28. Рэй Брэдбери “Каникулы на Марсе” — 6.

29. Энтони Бучер “Поиски Святого Аквина” — 6.

30. Генри Каттнер “Все тенали бороговы” — 6.

31. Дэниел Киз “Цветы для Элджернона” — 6.

32. Артур Кларк “Спасательный отряд” — 6.

33. Артур Кларк “Часовой” — 6.

34. Сирил Корнблат “The marching morons” — 6.

35. Фриц Лейбер “Плохой день для продаж” — 6.

36. Мюррей Лейнстер “Первый контакт” — 6.

37. Ричард Матесон “Рожденный мужчиной и женщиной” — 6.

38. Кэтрин Мур “Нет женщины прекрасней” — 6.

39. Брайан Олдисс “Бедный маленький вояка” — 6.

40. Уильям Тенн “Освобождение Земли” — 6.

41. Альфред Бестер “Человек, который убил Магомета” — 5.

42. Фредрик Браун “Ответ” — 5.

43. Алгис Будрис “Nobody bothers gus” — 5.

44. Альфред Ван-Вогт “Зачарованная деревня” — 5.

45. Аврам Дэвидсон “Голем” — 5.

46. Аврам Дэвидсон “Моря, полные устриц” — 5.

47. Хол Клемент “Proof” — 5.

48. Фриц Лейбер “Сумасшедший волк” — 5.

49. Джон Макдональд “Любимое занятие” — 5.

50. Уолтер Миллер-мл “Crusifixus Etiam” — 5.

51. Клиффорд Саймак “Берлога” — 5.

52. Кордвайнер Смит “Сканнеры живут напрасно” — 5.

53. Теодор Старджон “Громы и розы” — 5.

54. Бертрам Чандлер “Клетка” — 5.

По первому списку комментировать сами рассказы не буду. Отмечу только, что попавшие в него рассказы Саймака у нас рассматриваются как главы романа “Город”, а на Западе — как самостоятельные рассказы, а также то, что рассказ Вильмы Ширас “В укрытии” издан в самиздате, но в Интернете есть (был еще на днях) его перевод (как первая глава романа “Дети атома”). Странно, что этот рассказ, входящий в лучшую десятку, издан только в самиздате. Но ещё более поразительно, почему не был переведен и издан рассказ Джеймса Блиша “Common time”, который на Западе считается вершиной его творчества в малой прозе.

Кстати, данный список фактически отражает лучшие рассказы и всего ХХ века. Из написанных позже Золотого Века в число 25 лучших попадают только два рассказа “Покайся, Арлекин, сказал Тиктакщик” Харлана Эллисона (10 попаданий) и “Голоса времени” Джеймса Балларда (6 попаданий).

СПИСОК НЕИЗВЕСТНЫХ ШЕДЕВРОВ

1. Джеймс Блиш “Common time” — 9.

2. Кэтрин Маклин “The snowball effect” — 7.

3. Сирил Корнблат “The marching morons” — 6.

4. Алгис Будрис “Nobody bothers gus” — 5.

5. Хол Клемент “Proof” — 5.

6. Уолтер Миллер-мл “Crusifixus Etiam” — 5.

7. Г. Бим Пайпер “He walked around the horses” — 4.

8. Сирил Корнблат “The only thing we learn” — 4.

9. Уорд Мур “Lot” — 4.

10. Теодор Старджон “The Hurkle is a happy beast” — 4.

Ситуация с отсутствием перевода на русский язык рассказа Джеймса Блиша меня настолько возмутила, что я взялся и где-то за 10 дней сам его перевел. Ниже я привожу данный перевод, чтобы с этим замечательным рассказом с чисто научных и литературоведческих целей познакомились и читатели фантлаба. Буду надеяться, что данный список неизвестных шедевров заинтересует издателей англо-американской фантастики и все остальные рассказы быстро будут переведены и изданы на русском (их тексты на английском в свободном доступе в Интернете есть). Но в июле-августе, если такого не случится, я выложу перевод следующего по списку рассказа Кэтрин Маклин, а ближе к Новому году переводы рассказов Сирила Корнблата и Алгиса Будриса. Никакие права на приводимый перевод не накладываются — преследуются только чисто научные цели.

Джеймс Блиш

Общее время

"…. Дни шли медленно круг за кругом, и без происшествий, как космические циклы. Время за временем! Многие века, как рассказывал мой гамак, качаясь, словно маятник в соответствии с глухой качкой корабля, и отсчитывая часы и эпохи".

Герман Мелвилл, Марди

1

Не двигаться.

Это была первая мысль, которая пришла в голову Гаррарда, когда он проснулся, и возможно она и спасла его. Он лежал, пристёгнутый к своему месту, и слышал шедший ото всюду гул двигателей. Само по себе это было не правильно — он не должен был слышать какого-либо шума.

Он подумал: Неужели это уже началось?

В остальном всё казалось нормальным. DFC-3 пересекал пространство с межзвёздной скоростью, сам он был пока жив, а корабль находился в функциональном состоянии. Каждую секунду они преодолевали 4 миллиона 157 тысяч миль, двигаясь со скоростью в 22.4 раза, превышающую скорость света.

Почему-то Гаррард не сомневался, что это так. В двух предыдущих случаях, когда корабли отправлялись к Альфе Центавра, сразу после включения овердрайвовой скорости оставался секундный вторичный образ, который, подвергнутый спектроскопическому анализу, показывал Допплеровский след, соответствовавший ускорению, предсказанному Хэртелом.

Проблема была не в том, что Браун и Челлини вернулись не в порядке. О них вообще больше ничего не было известно.

Очень медленно он открыл глаза. Его веки были ужасно тяжёлыми. Насколько он мог судить по давлению, оказываемому его ложем на него, тяготение было нормальным, тем не менее, приподнимание век оказалось неимоверно тяжким занятием.

После длительных усилий ему удалось полностью открыть глаза. Приборная панель была прямо перед ним, закреплённая на сгибе его локтя. Не совершая никакого движения, за исключением лёгкого мельтешения в глазах, он проверил каждый указатель. Скорость: 22.4 с. Рабочая температура: нормальная. Температура внутри корабля: 37° С. Давление воздуха: 778 мм. Топливо: Бак 1 — полон, Бак 2 — полон, Бак 3 — полон, Бак 4 — 0.9 от заполненности. Тяготение: 1 g. Календарь: остановлен.

Он смотрел внимательно, но казалось, что глаза фокусируются также очень медленно. Всё было без сомнений, каким-то особенным, так как календарь представлял собой универсальные часы, спроектированные показывать ему ход секунд. И это было также верно, как и то, что его путешествие к двойной звезде должно было занять десять месяцев. Но не было никаких сомнений, что что-то не так: он не мог пошевелить одной из своих рук. И это была вторая ненормальность.

Гаррард испытал импульсивный порыв встать и посмотреть, сможет ли он снова запустить часы. Возможно, проблемы были временными и не несущими опасности. Однако тотчас в его голове прозвучал приказ, который он вбил в себя ещё за месяц до того, как отправился в путь.

Не двигаться!

Не двигаться до тех пор, пока не выяснишь абсолютно всё, что можно выяснить не двигаясь. Что бы это ни было, оно вырвало Брауна и Челлини за пределы человеческого разумения, оно могущественно и совершенно непредставимо. Они были замечательными ребятами, умными, находчивыми и натренированными до самой крайности, ну может на микрон от неё, лучшими людьми Проекта. В их корабль были встроены средства защиты от всех известных людям неприятностей, и сами они были встроены в DFC-3. Следовательно, если что-то всё же случилось, то это ударило с какой-то банальной стороны и ударило только один раз.

Он прислушался к жужжанию. Оно было ровным, спокойным и совсем негромким, но сильно его встревожило. Предполагалось, что овердрайв будет беззвучным — на плёнках первых беспилотных тестовых кораблей никакие жужжания не фиксировались. Похоже, шум не мешал функционированию овердрайва и не указывал на какие-то проблемы в нём. Но он был совершенно неуместен, и Гаррард не понимал причины его появления.

Но такая причина существовала. И Гаррард не собирался ничего делать, пока не выяснит её, разве что позволять себе дышать.

Невероятно, но он вдруг осознал, что с того момента, как пришёл в себя, он сделал только один вздох. И хотя он не ощущал никакого дискомфорта, открытие этого факта вызвало такую непреодолимую панику, что он чуть не привстал со своего ложа. К счастью после того как паника стала отступать, или ему показалось, что стала отступать, та странная вялость, которая не позволяла быстро подниматься векам глаз, не дала его телу выработать энергию, чтобы осуществить этот порыв. И паника, какой бы острой она не была, ушла всецело в ментальную сферу. Он сразу установил, что отсутствие дыхания никоим образом его не смущало, он даже мог сказать, что оно было как бы само по себе и ждало, чтобы его объяснили … или чтобы его — Гаррарда — убить. Но пока ещё не сделало этого.

Шум двигателей, тяжесть век, отсутствие дыхания, остановка календаря. Четыре факта — но что они в сумме означают? Искушение пошевелить хоть чем-нибудь, хоть большим пальцем, было очень сильным, однако Гаррард воспротивился ему.

Он очнулся совсем недавно, максимум полчаса назад и отметил уже четыре ненормальности. Но их должно было быть больше. Другие куда тоньше этих четырёх, и прежде чем он начнёт двигаться, их надо точно выявить. Ничего особенного не было в том, что собирался сделать Гаррард — ведь ему оставалось заботиться только о своих нуждах. После провала экспедиций Брауна и Челлини Проект внёс некоторые изменения в функционирование овердрайва и переправил всё управление в DFC-3 на компьютер. И в реальности действия Гаррарда превратились в простую прогулку. Только при выключении овердрайва он должен был включаться в управление.

Пок.

Это был мягкий, низкий звук, похожий на звук вылетающей из винной бутылки пробки. Судя по всему, он раздался справа от панели управления. Гаррард остановил порывистый рывок своей головы с помощью волевого усилия. Он медленно повернул глаза в ту сторону.

Он не увидел чего-либо, что могло вызвать этот звук. Температурный датчик не показывал изменений, которые могли произвести тепловой шум из-за возникновения температурных контрастов — а это было единственно возможное объяснение, которое пришло ему в голову. Он закрыл глаза (а это оказалось столь же трудным процессом, как и открыть их) и попытался вспомнить, что показывал календарь, в тот момент, когда он очнулся. После того, как он почти убедился, что вспомнил ясную и точную картинку, Гаррард вновь открыл свои глаза.

Звук издавал календарь, отмечая одну секунду. И теперь он не шёл, словно был остановлен. Гаррард никогда не задумывался, сколько времени требуется секундной стрелке часов, чтобы совершить прыжок на одну секунду. Очевидно, что в нормальных условиях такой прыжок был слишком быстрым, чтобы глаза успели его проследить.

С опозданием он осознал, чего стоили ему эти рассуждения в смысле важности информации. Ведь календарь не стоит, а идёт. И, прежде всего, ему надо точно установить, сколько времени календарю требуется, чтобы совершить секундный ход.

Он начал считать, затрачивая на один счёт около пяти секунд: один-и-шесть, один-и-семь, один-и-восемь. И довольно скоро он понял, что оказался в аду. Сначала совершенно без причины болезненный страх быстро разлился по его венам, становясь всё более и более интенсивным. Его кишечник начал скручиваться с бесконечной медлительностью. Всё его тело представляло собой поле мелких медленных колыханий, которые не столько сотрясали его, сколько заставляли содрогаться его конечностям и дрожать коже под одеждой.

На фоне постоянного шума появился ещё один звук — почти на инфразвуковой границе слышимости,— который, казалось, раздавался прямо у него в голове. Страх продолжал нарастать, а вместе с ним пришла и боль, возникли мышечные спазмы желудка и кишечника, но сильнее всего предплечий рук. Он почувствовал, что будто очень медленно начинает удваиваться где-то в середине себя — ужасающая разновидность динамического паралича. И с этим определённо он ничего не мог поделать.

Это продолжалось часами. На пике всего этого мозг Гаррарда, да и вся его личность были вымыты, он представлял собой сосуд ужаса. Когда несколько струек разума стали возвращаться в эту выжженную пустыню бессмысленных эмоций, он обнаружил, что сидит на подушечках ложа и что рукой он сдвинул панель управления к тому локтю, где она крепилась, так что теперь она не была прямо перед ним. Его одежда была влажной от пота, который упорно отказывался испаряться и охлаждать его. И лёгкие у него болели, хотя дыхания он по-прежнему не фиксировал.

Что бога ради случилось? Это было то, что убило Брауна и Челлини? Оно бы убило и его, он был в этом уверен, если бы происходило чаще. Хватило бы и двух подобных случаев, если бы они произошли вскоре друг за другом. В лучшем случае оно бы сделало из него слюнявого идиота, и хотя компьютер вернул бы его и корабль на Землю, он бы не смог рассказать Проекту об этом торнадо бессмысленного страха.

Календарь показал, что вечность в аду продолжалась три секунды. Когда на его лице отразилось академическое недоумение, календарь сказал пок и этим снизошёл до указания, что припадок в итоге длился четыре секунды. С мрачной решимостью Гаррард снова начал считать.

Он позаботился о том, чтобы счёт был абсолютно равномерным автоматическим процессом, который не тормозился бы в его мозгу, если ему придётся решать новую проблему или эмоциональный тайфун вновь захлестнёт его. Действительно, навязчивый подсчёт ничто не остановит — ни порывы любви, ни крушение империй. Гаррард понимал опасность создания в своём мозгу такого насильственного механизма, однако он отчаянно нуждался в вычислении времени, за которое часы отсчитывают одну секунду. Он начинал понимать, что с ним случилось, но ему надо было провести точное измерение, чтобы использовать это понимание.

Конечно, было много предположений о возможном влиянии овердрайва на субъективное время пилота, но ни одно не было исчерпывающим. До овердрайвовой скорости объективное и субъективное время практически не отличались, так что пилоту не стоило отвлекаться на эти отличия. При околосветовых скоростях для наблюдателя на Земле время на борту показалось бы уже заметно замедленным, тогда как пилот не обнаружил бы каких-либо изменений. Так как по представлениям существующей теории относительности движение со скоростями, превышающими скорость света, было невозможно, не было теорий, описывающих, что будет реально происходить в корабле, движущемся с такой скоростью. Классическая теория даже отрицала существование корабля при такой скорости. Преобразование Хэртела, на основании которого и двигался DFC-3, было нерелятивистским. Оно утверждало, что время на корабле будет идентичным времени наблюдателей на обоих конечных пунктах путешествия. При этом, так как корабль и пилот принадлежали одной и той же системе отсчёта, не представлялось возможным, чтобы время корабля и время пилота отличались. Такое просто считалось смешным.

Один-и-семь-сотен-один, один-и-семь-сотен-два, один-и-семь-сотен-три, Один-и-семь-сотен-четыре…

Время на корабле, очевидно, совпадало со временем наблюдателей. Он прибудет к системе Альфы Центавра ровно через десять месяцев. Но пилот жил во времени Гаррарда, и ему начинало казаться, что он вообще не прибудет на место назначения.

Это было невозможно, но это так. Почти наверняка это результат побочного физиологического влияния на человеческий метаболизм оведрайва, который нельзя было обнаружить во время тестового роботизированного полёта на овердрайвовой скорости — робот не мог ощутить субъективно воспринимаемое Гаррардом время.

Секундная стрелка начала предварительно дрожать, когда внутренние части календаря начали подавать на неё силы для движения. Семьдесят-сотен-сорок-один, семьдесят-сотен-сорок-два, семьдесят-сотен-сорок-три…

При счёте 7 тысяч 58 секундная стрелка начала прыгать на следующее деление. Несколько минут ушло на то, чтобы пройти крошечное расстояние и ещё несколько минут, чтобы прекратить дрожать. И чуть позже до него дошёл звук.

Пок.

В лихорадке мыслей, но без какого-либо физического возбуждения, его разум начал манипулировать с числами. Так как ему сложнее становилось проговаривать числа с их увеличением, интервал между двумя секундными тиками календаря, вероятно, был ближе к 7 тысячам 200 секундам, нежели к 7 тысячам 58. Обратный расчёт быстро дал ему нужное соотношение: одна секунда во времени корабля равнялась двум часам в жизни Гаррарда.

Но то, что он отсчитал, было ли действительно двумя часами для него? Казалось, в этом не было никаких сомнений. Всё выходит так, что впереди долгое путешествие.

Сколько ещё его будет бить с ошеломляющей силой. Время для него замедлилось в 7200 раз. Он будет добираться до Альфы Центавры 72 тысячи месяцев.

Это займёт

Шесть тысяч лет!

2

После этого Гаррард ещё долго сидел неподвижно, плотно укутанный в пропитанную тёплым потом рубашку Нессуса, которая отказывалась охлаждаться. Ведь некуда было спешить.

Шесть тысяч лет. Еда, вода и воздух тут будут всё это время, или даже шестьдесят или шестьсот тысяч лет   — само собой разумеется, что корабль будет синтезировать его потребности до тех пор, пока хватит топлива. Даже если Гаррард будет есть мясо каждые три секунды объективного времени, т. е. корабельного, нет никаких причин бояться, что запасы кончаться (но тут он осознал, что это у него никак не получится, так как кораблю потребуется больше секунд объективного времени, чтобы приготовить мясо и обслужить его, хорошо, если в рамках его, Гаррарда времени, ему удастся есть раз в день). Эта была одна из тех возможных бед, которую предусмотрели инженеры Проекта м устранили, проектируя DFC-3.

Но ни у кого не было мысли, как обеспечить механизм, который бы бесконечно восстанавливал здоровье Гаррарда. Через шесть тысяч лет от него не останется ничего, кроме плёнки пыли, тупо отсвечивающей на горизонтальных поверхностях DFC-3. Его труп сможет пережить его некоторое время, так как корабль был стерильным, но его съедят его же бактерии, которые живут в его пищеварительном тракте. Они синтезируют компоненты витаминов группы B, пока он жив, но они скушают его без сожаления, как только он перестанет быть сложным и органично устроенным существом — пилотом, ну или просто живым.

Короче говоря, Гаррард умрёт до того, как DFC-3 окажется далеко от Солнца, а после 12 тысяч лет, когда DFC-3 вернётся на Землю, на борту не останется даже его мумии.

Озноб, пробежавший по его телу, казалось, почти не был связан с этим открытием. Он длился довольно долго, и как Гаррард мог его оценить, был скорее симптомом волнения и побуждения к действию, а не холодом, который бы он почувствовал, выслушав виртуальный смертный приговор. К счастью, это было не так невыносимо, как в прошлый раз. И когда озноб прошёл, а за это время часы сделали два “тика”, он отбросил всякие остатки сомнений.

Предположим, что этот эффект растяжения времени является только мысленным, и остальные физиологические процессы его тела подчиняются общему времени корабля, ведь у него не было непосредственных причин думать иначе. Если это так, то передвигаться он сможет только по корабельному времени. И выполнение самой простейшей работы займёт у него месяцы.

Но он бы продолжал жить, если бы это было так. Через шесть тысяч лет, когда он достигнет Альфы Центавра, возможно его мозг свихнётся, но тело будет жить. С другой стороны, если бы его телесные движения были бы такими же быстрыми, как умственные процессы, ему надо было бы быть чрезвычайно осмотрительным. Ему следовало бы двигаться очень медленно и прилагать как можно меньше усилий. Такое обычное движение человеческой руки, как взятие карандаша, перемещение его из одного состояния покоя в другое состояние покоя требует сообщить ускорение в два фута в секунду в квадрате, и, соответственно, надо замедлять свои усилия в соответствующей пропорции. Если Гаррарду нужно сообщить двум фунтам веса ускорение в 14 тысяч 400 футов на секунду в квадрате в его времени, он должен выделить усилие на 900 фунтов. И дело не в том, что человеку не под силу такое усилие, а в том, что оно равносильно толканию заглохшего джипа. Он бы никогда не смог поднять карандаш только усилием мышц руки, ему пришлось бы основательно потрудиться. И человеческое тело не создано, чтобы выдерживать такие нагрузки бесконечно. Даже самый сильный тяжёлоатлет не демонстрирует свою силу каждую минуту каждый день.

Пок.

Это был календарь — была отсчитана очередная секунда. Ну или прошли следующие два часа. Однако, ему показалось, что прошла, конечно, не одна секунда, но куда меньше, чем два часа. Похоже, субъективное время было совсем не таким простым в измерении. В микровремени, в котором существовал мозг Гаррарда, когда он интенсифицировал свою умственную деятельность, размышляя над той или иной проблемой, он фиксировал заметное уменьшение времени между двумя “тиками” календаря. Это помогло бы во время бодрствования, но помогло бы только тогда, когда его тело не проявляло бы себя во времени его мозга. В этой связи он может провести невероятно активную и возможно не невыносимую умственную жизнь в течение многих веков его бодрствования. Но к счастью и спать ему придётся столь же долго.

Обе проблемы — какие усилия он должен напрягать своим телом и как он может спать, оставаясь инертным на своём ложе, если его мозг главенствует в его сознании, — по-прежнему оставались запутанными и не выясненными.

После щелчка календаря корабль, или та его часть, которую мог видеть Гаррард со своего места, оставались в полной неизменности. Шум двигателей, как могли судить его уши, не изменялся ни по частоте, ни по амплитуде. И он по-прежнему не дышал. Никаких движений, никаких изменений.

Непреложным фактом, который он в конце концов установил, было то, что он не мог обнаружить перемещения своей диафрагмы и движений своей грудной клетки. Его тело должно было существовать во времени корабля, в противном случае он бы давно уже потерял сознание от кислородного голодания. Это предположение объясняло и те два невероятно долгих приступа эмоций, которые он пережил и которые являлись, более или менее, откликом его эндокринной системы на сделанные им перед этим открытия. Он обнаружил, что не дышит, поднялась паника и он попытался сесть. Его разум забыл про два импульса, которые мозгом по нервам передались железам эндокринной системы и мышцам тела, и началась реальная физическая паника. Когда она закончилась, он действительно сидел, при этом адреналин в его крови не дал ему возможности отметить, как он переместился в сидячее положение. Тот сильный озноб, возникший, когда он сделал открытие, что умрёт ещё задолго до конца путешествия, был ответом его тела на умственную команду, обусловленную лихорадочным интересом подсчитать разницу во времени.

Очевидно, ему следует внимательно следить и контролировать все свои резкие умственные порывы, иначе он будет платить за них потерей интеллектуальности во время длительных и мучительных срывов эндокринной системы. Это открытие принесло ему большое удовлетворение, и Гаррард насладился им. Ему определённо не помешало бы порадоваться в течение нескольких часов, это было бы очень полезно его эндокринной системе, особенно в момент ментальной депрессии. За шесть тысяч лет у него будет большое количество случаев плохого самочувствия, так что надо поддерживать возникающие состояния удовольствия по-дольше. Ему придётся строго контролировать накатывающие на сознание приступы паники, страха, уныния, иначе, как это было до этого, они ввергнут его в эмоциональный ад на четыре, пять, шесть и даже, возможно, на десять часов.

Пок.

Это было очень хорошо, так как прошло два часа по времени Гаррарда, а он прожил их без каких-либо трудностей и совсем не осознавая их прохождение. Если бы ему удалось приспособиться и начать использовать такой распорядок, полёт перестал бы быть для него таким страшным, как ему сразу показалось. Сон бы отбирал у него большие куски времени, а в часы бодрствования он мог бы чертовски много творчески размышлять. За одни сутки по корабельному времени он имел бы времени на размышления больше, чем было у любого земного философа за всю его жизнь. Гаррард, если бы сумел себя заставить, мог бы думать над какой-нибудь мыслью веками, исследуя её до мельчайших деталей, а спустя тысячелетие обратиться к новой. Какую бы сокровищницу чистого разума смог бы он собрать за 6 тысяч лет? С определённой концентрацией он мог бы между завтраком и обедом по времени корабля решить проблему Добра и Зла, а за месяц корабельного времени мог бы понять причину всего Сущего.

Пок.

Не то, чтобы Гаррард был столь оптимистичен в уверенности, что сохранит возможность логически мыслить, или просто не сойдёт с ума во время полёта. Ситуация всё ещё оставалась мрачноватой. Но возможности имелись. Он почувствовал мимолётное сожаление, что не был Хэртелом, который, получив такую возможность

Пок

старик, конечно, мог бы использовать её лучше, чем Гаррард. Ситуация требовала того, кто обладал высочайшими знаниями по математике, чтобы использовать её максимально эффективно. И всё же Гаррард начал понимать

Пок

что он предоставит о себе хорошее мнение, и ему приятно было осознавать, что он вернётся (если сохранит своё здравомыслие)

Пок

на Землю после десяти земных месяцев со знаниями, на века опередившими всё

Пок

что Хэтрел знал или любой мог узнать

Пок

кто должен был работать в условиях нормального времени. Пк. Эта перспектива приятно волновала его. Пк. Даже тиканье часов становилось веселее. Пк. Теперь он чувствовал себя в полной безопасности Пк игнорируя заученную команду Пк не двигаться Пк так как по любому Пк он уже Пк двигался Пк без Пк вреда Пк для Пк себя Пк Пк Пк Пк Пк пккккккккккккк…

Он зевнул, потянулся и встал. После всего не стоило быть слишком довольным. Существовало много проблем, которые ещё надо было решить. Например, следить за разрешением в корабельном времени возникающих проблем с полётом, тогда как его высшие центры должны были быть сосредоточенными над осмыслением чисто философских проблем. И, кроме того…

И, кроме того, он мог двигаться.

Даже более — он только что совершил своим телом сложный манёвр и в нормальном времени!

Не успел Гаррард посмотреть на календарь, сообщение, которое тот мог ему сообщить, уже проникло в его сознание. Пока он наслаждался чувством удовлетворения, полученным от эндокринной системы, он не заметил, по крайней мере, сознательно, что календарь ускорился. Прощайте этнические системы, которые затмили бы греков. Прощайте вычисления эонов, превзошедшие спиновые вычисления Дирака. Прощайте космологии Гаррарда, в которых Всевышнему досталась бы работа третьим помощником водовоза на заднем дворе п-мерного пространства. До свидания и проекту, который он когда-то пытался реализовать в колледже о сторонах любви, которых, согласно гулявшему мифу, должно было быть не менее сорока восьми. Гаррарду никогда не удавалось распознать больше двадцати, и он только что, возможно, потерял последнюю возможность установить истину.

Микровремя, в котором он пребывал, придя в себя, закончилось по объективному времени корабля всего через несколько минут, как тот перешёл в овердрайв. Длительное интеллектуальное противостояние с его эндокринной системой ни к чему не привело. Гаррард сейчас пребывал в объективном времени корабля.

Гаррард сел обратно на своё ложе, не понимая, огорчаться ему или радоваться. В конце концов, ни одна из эмоций не возобладала, и он чувствовал себя неудовлетворённым. Микровремя, когда оно было, казалось плохой штукой, но сейчас, когда оно ушло, вроде казалось уже и нормальным. Как такая мимолётная вещь могла убить Брауна и Челлини? Ведь они были куда более крепкими ребятами, чем он, Гаррард. И всё-таки он справился с ней. Или может было что-то ещё? И если это что-то было, то что именно?

Ответа не было. Календарь контрольной панели на его локте, которую он в момент первой затянувшейся паники отбросил, продолжал тикать. Шум двигателей сохранялся. Его дыхание было спокойным и проходило в обычном ритме. Он чувствовал себя легко, полным сил. На корабле всё было тихо, спокойно и без изменений.

Календарь тикал всё быстрее и быстрее. Он показал ровно час полёта после включения овердрайва по корабельному времени.

Пок.

Гаррард посмотрел вверх с удивлением. Это был знакомый звук — так стрелка часов прыгала на одно деление. Но минутная стрелка уже отбила ранее полчаса. Он посмотрел на секундную стрелку — та вращалась как пропеллер, убыстряясь всё сильнее и сильнее и стала невидимой.

Пок.

Второй час. Вот уже полчаса. Пок. Следующий час. Пок. Пок. Пок. Пок. Пок. Пок. Пк-пк-пк-пк- пккккккккккккк…

Стрелки календаря крутились почти невидимые, отмечая, как время убегает вместе с Гаррардом. А корабль оставался неизменным — прочным, не потревоженным, неуязвимым. Когда течение времени достигло такой скорости, что Гаррард уже не мог следить за ним, он осознал, что опять больше не может двигаться, его тело начало трепетать как у птицы колибри и его ощущения отключились — ничего согласованного они ему не сообщали. Комната темнела, становилась краснее, или становилась…

Но он не увидел конца процесса, не увидел пика наступления макровремени, в которое его ввёрг овердрайв Хэртела — псевдосмерть схватила его первой.

3

То, что Гаррард псевдоумер относительно вскоре после того, как DFC-3 перешёл в овердрайв, было чистой случайностью, но Гаррард не знал об этом. Фактически, он ничего не знал в течение неопределённого интервала времени. Он неподвижно сидел, уставившись в одну точку, его метаболизм практически остановился, его мозг бездействовал. Время от времени слабая волна минимальных метаболических реакций проходила по его организму в ответ на позывы инстинкта выживаемости (техники-электрики назвали бы это стадией “технической поддержки”), но они были столь примитивными, что не затрагивали его разум. Это состояние и было псевдосмертью.

Однако, когда наблюдатель реально прибыл, Гаррард бодрствовал. Наблюдатель мало понял то, что он увидел или почувствовал. Но было совершено ясно, что овердрайва не было и вместе с ним отсутствовали все те безумные изменения во времени, а в один из илюминаторов корабля бил яркий свет. Путешествие в одну из сторон закончилось. Всё это и вернуло Гаррарда к жизни.

Но вещь (или вещи), которые привели его в сознание, что это было? Понимания не было. Может это была некая конструкция, связанная с его ложе? Нет. Может некое живое существо, бывшее где-то сбоку от него? Нет. Это множество существ. Или какое-то сочетание и механизма и живого.

Что-то было в корабле, тайное, но оно было. Или они были.

— Как ты слышишь? — сказало внезапно это существо. Его голос или их голоса равномерно шли ото всюду, а не из какой-то одной точки. И Гаррард не посчитал, что это необычно.

— Я-я, — сказал он, — или мы-ы слышим нашими ушами. Здесь.

Его ответ с непреднамеренно длинноватыми цепочками гласных звуков прозвучал смешно. Он удивился, почему говорить таким странным образом.

— Мы-они постарались дать тебе-вам быть умным, — сказало существо. Со стуком рядом с его ложем упала книга из обширной библиотеки DFC-3. — Мы старались там, и там, и много там. Вы существо — Гаррард. Мы-они клинестертон бидеманг, со всей любовью.

— Со всей любовью, — как эхо повторил Гаррард. Произношение бидеманга на этом языке, на котором они разговаривали, тоже было странным. Но опять Гаррард не нашёл логических причин считать это произношение неправильным.

— Вы-они, э-э-э с Альфы Центавра? — спросил он нерешительно.

— Да мы слышим двойственные радиоцеле, которые видны там, за этими дар-отверстиями. Мы полагаем, что существо-Гаррард с обожанием относится к радиоцеле и имеет разум к ним, мягко и громко. Как вы слышите?

Какое-то время существо-Гаррард осмысливало вопрос.

— Я слышу Землю, — сказал он. — Но очень мягко и не видя.

— Да, — сказал бидеманг. — Это гармония, не первая, как наша. Всё-пожирающий слушает любовников там, не на радиоцеле. Позволь мы-моему дать тебе-вам разум к родалентному бидемангу и другому-другим братьям и любовникам по каналу приятному существу-Гаррарду.

Гарард находил, что понимает его речь без труда. Он понимал, что они говорят на каком-то языке и его мозг не переводил всё на английский, и эту способность он мог получить только путём больших усилий и долгой практики. Но в то же время его мозг ему говорил, что это английский язык. Предложение, которое ему сделал клинестертон бидеманг было от всей души, и он в свою очередь, осознавал это и принимал с любовью, как и бидеманг, и это понимали без слов оба.

После этого была состыковка многих кораблей, и существо-Гаррард устанавливало гармонию с бидемангенами, покидая свой корабль с многими дар-отверстиями для любви Всё-пожирающего, а бидемангены демонстрировали они-их способности.

Он также пытался рассказать, как он был без любви во время овердрайва, который был ориентирован только на время и пространство и создавал особенность. Родалентный бидеманг поинтересовался овердрайвом, но не задавал ему вопросов.

Затем существо-Гарард узнало, что время сожрано, и он снова должен услышать Землю.

— Я помещу вас-их в полную любовь, — сказал он бидемангенам. — Я буду обожать радиоцеле Альфы и Проксимы Центавра на Земле так, как и на небе. А теперь овердрайв мой-другой должен овладеть и победить меня и заставить обожать особенность похожую на тишину.

— Но вы снова будете вклинены, — сказал клинестертон бидеманг. — После как вы обожали Землю. Вы много любили Время, Всё-пожирающего. Мы-они будем ждать других.

Сам по себе Гаррард не сильно верил в то что скажет, но сказал:

—Да мы-они сделаем новое обхаживание бидемангенов в другом радианте. Со всей любовью.

На это бидемангены сделали и выразили восхищение, и тут врезался овердрайв. Корабль с многими дар-отверстиями и существо-Гаррард увидели, что двойственные радиоцеле раскололись.

Затем снова наступила псевдосмерть.

4

Когда маленькая свечка зажглась в бесконечной пещере псевдомёртвого разума Гаррарда, DFC-3 находился глубоко внутри орбиты Урана. Так как Солнце было ещё очень далеко и выглядело маленьким, оно не давало заметного освещения, и ничто не могло пробудить Гаррарда от его сна-псевдосмерти на протяжении двух следующих дней.

Компьютеры терпеливо его ждали — теперь он сам мог вернуть корабль на Землю, если бы захотел. Но компьютеры были запрограммированы и на тот случай, что он будет мёртв ко времени возвращения DFC-3. Предоставив ему неделю, в течение которой он продолжал спать, они вновь взяли управление на себя. По специальному каналу были отправлены радиосигналы. Через час был зафиксирован слабый ответный сигнал. Это был направляющий сигнал. Он не произвёл никакого звукового отклика внутри DFC-3, но сообщил ему направление движения.

Перемена движения и разбудила Гаррарда. Его сознание всё ещё было покрыто ледяной пеной псевдосмерти. Насколько он мог видеть интерьер своей каюты, она никак не изменилась, за исключением книги на полу.

…книга. Клинестертон бидеманг уронил её там. Но ради Бога кто такой клинестертон бидеманг? И кто он сам такой, Гаррард, спрашивающий об этом? Всё это не имело смысла. Он смутно помнил какой-то опыт, бывший у него там ,у двойной звезды Центавра.

двойственные радиоцеле

Там было ещё какое-то такое слово. Похоже, они имеют греческое происхождение. Но он не знал греческого языка и, к тому же, почему центаврианцы должны говорить по-гречески?

Он наклонился вперёд и повернул переключатель, открывавший заслонку переднего иллюминатора, который представлял собой в действительности телескоп с полупрозрачным экраном. На нём было видно несколько звёзд и тусклый нимб на одном из краёв, который мог быть Солнцем. Примерно в час дня на экране появилась планета размером с горошину, имевшая слабые проекции по обеим своим сторонам наподобие ручек на чайной чашке. DFC-3 не должен был проходить вблизи Сатурна, так как в соответствии с планами его возвращения в это время Сатурн от траектории корабля должен был находиться по другую сторону от Солнца. Но эту планету трудно было не распознать.

Гаррард был на пути к дому, и он был всё ещё жив и в здравом уме. Или он был всё ещё в здравом уме? Ведь эти фантазии о центаврианцах произвели на него такое глубокое эмоциональное воздействие, что были сомнения об относительно устойчивой стабильности его разума. Но эти сомнения быстро исчезли. Когда он обнаружил, хватаясь за самые очевидные фрагменты своей памяти, что множественное число от бидеманг было бидемангены, он прекратил беспокоиться об этой проблеме. Очевидно, что раса центаврианцев, если будет говорить по-гречески, не будет формировать множественное число по-немецки. Все эти языковые ассоциации явно подстроены его подсознанием.

Но что же всё-таки он обнаружил у звёзд Альфы Центавры?

Ответа на этот вопрос не было. Но отчего был этот непонятный бред о любви, Всё-пожирающем и бидемангенах. Возможно, он вообще не был у звёзд Альфы Центавры, а лежал здесь, холодный как скумбрия, двадцать месяцев.

Или даже 12 тысяч лет?

После трюков, что овердрайв устраивал со временем, отражает ли объективное время действительную дату. Гаррард в отчаянии начал вращать телескопом. Где находиться Земля? После 12 тысячи лет Земля находилась вот тут. Но он быстро понял, что такое её расположение ничего не доказывает. Земля существовала многие миллионы лет, и 12 тысяч для планеты были ничем. Луна была также на своём месте. Обе находились от него на противоположной стороне от Солнца, но не слишком далеко, чтобы телескоп с увеличением мощности не мог их ясно показать. Гаррард смог увидеть освещённый Атлантический океан, восточную часть Гренландии. Компьютеры направляли корабль к Земле под 23 градусами к северу от плоскости эклиптики.

Луна также не изменилась. Он мог видеть на её поверхности всплеск белого, напоминающий отражение Солнца от земных океанов, который отбрасывал гидроксида магниевый маяк, засыпавшийся пылью Моря Паров ещё с первых годов космических полётов. На южной окраине Моря Паров выделялась тёмная точка, которая была кратером Манилием. Но это снова ничего не доказывало, ибо Луна никогда не менялась. Плёнка пыли, нанесённая современным человеком, пролежит тысячелетия, пока её не сдует время. Маяк Моря Паров занимает площадь более 4 тысяч квадратных миль, и целая эпоха потребуется, чтобы засыпать его. Человеку намеренно или ненамеренно потребуется на это сто лет. Если вы будете постоянно пылить на большом участке в мире без атмосферы, тот всегда будет оставаться запыленным.

Он проверил звёзды по своим звёздным картам. Они не переместились — а почему они должны были переместиться всего за 12 тысяч лет? Боковые звезды ковша Большой Медведицы по-прежнему указывали на Полярную звезду. Дракон словно фантастическая лента простирался между обеими Медведицами, Цефеей и Кассиопеей, как он делал это всегда. Расположение этих созвездий сказало ему только, что в Северном полушарии Земли была весна.

Но весна какого года?

И тут Гаррарда осенила мысль, что у него есть способ получить ответ на этот вопрос. Луна вызывает приливы на Земле, и действие и противодействие всегда равны и противоположны. Луна не может перемещать предметы на Земле, не испытывая обратного воздействия, которое результируется в угловой лунный момент. Как следствие, расстояние между Луной и Землёй увеличивается на 0.6 дюйма за один год. За 12 тысяч лет Луна отдалится от Земли на 600 футов.

Но как это измерить? Он сомневался, что сможет это сделать, тем не менее, достал таблицы эфемерид и другие диаграммы и принялся за вычисления. Пока он занимался, Земля стала ближе. Спустя некоторое время он закончил предварительные вычисления, но они ничего ему не дали, так как ошибка вычислений превысила точность определения расстояния между Землёй и Луной с помощью его телескопа. Требовались более точные измерения. Но он скривился, потому что они уже были не нужны.

Компьютер вернул DFC-3 обратно, но не к Солнцу или Земле в определённый момент времени, а просто в конкретную точку пространства. То, что Земли и Луны не будет вблизи этой точки, компьютер рассчитать уже не мог. То, что от этой точки Земля была видна, уже хорошо, и это является доказательством того, что с самого начала прошло не очень много времени.

Это предположение не стало новостью для Гаррарда, просто оно находилось где-то на задворках его разума. На самом деле он осуществлял эти расчёты по одной и только одной причине: потому что глубоко в его мозгу, настроенном на постоянную работу, существовал механизм, заставляющий его вести расчёты. Давным-давно, когда он пытался подсчитать отсчитываемое календарём корабля время, он начал считать, и выяснилось, что инстинктивно он до сих пор продолжал считать. Это была одна из опасностей преднамеренного запуска такого ментального механизма, но она принесла очевидную пользу в совершенно бесполезных астрономических изысках.

Мысли обо всём этом стали целительными. Он резко прервал расчёты, и этот неслышимый кретин в его мозгу наконец перестал считать. Он уже двадцать месяцев проводил свои расчёты, и Гаррард представлял, как будет счастлив, когда всё это прекратится.

Его радио взвизгнуло и с тревогой произнесло:

— DFC-3, DFC-3. Гаррард, вы слышите меня? Вы живы? Здесь все сходят с ума. Гаррард, если вы слышите меня, ответьте!

Это был голос Хэртела. Гаррард так конвульсивно быстро закрыл перегородки, что острый кусочек занозой впился ему в руку.

— Хэртел, я здесь . DFC-3 Проекту. Я Гаррард. — И затем, не понимая почему он это говорит, он добавил: — Со всей любовью.

Хэртел после того как закончилась суматоха с посадкой, больше всего заинтересовался временными эффектами.

— Это, безусловно, расширяет диапазон вопросов, над которыми я работал, — сказал он. — Но я думаю, мы сможем объяснить это через преобразования. Возможно, даже обнаружится фактор, который мог обнаружить и пилот. В любом случае, рассмотрим.

Гаррард рефлекторно покрутил бокалом. В старом тесном офисе Хэртела в административном здании Проекта, он чувствовал себя странно, сильно скованным и сдавленным.

Он сказал:

— Я не думаю, что я бы определил его, Адольф. Я полагаю, это и спасло мне жизнь.

— Как?

— Я говорил вам, что через некоторое время умер. С тех пор как я вернулся, я много читал и выяснил, что психологи придают гораздо меньше значения индивидуальности человеческой психики, чем мы с вами. Вы и я учёные-физики, поэтому мы думаем о мире как о чём-то вне нашей кожи, которое требует исследования. Но это не меняет существа. Данная солипсистская система не совсем верна. На самом деле наша личность зависит от многих вещей в нашем окружении, больших и малых, которые существуют вне нашей кожи. Если бы каким-то образом можно было отрезать человека от всех чувственных впечатлений, приходящих к нему извне, он бы перестал существовать как личность через две или три минуты. Возможно, он бы умер.

— Не цитируя — Гарри Стэк Салливан, — сухо сказал Хэртел. — И что?

— И что? — переспросил Гаррард. — Обратите внимание на однообразие внутри корабля. Оно совершенно неподвижно, неизменно, безжизненно. В обычный межпланетный полёт в таких условиях может отправиться любой закоренелый астронавт, который почти не будет покидать своё кресло-качалку. Полагаю, вы не хуже меня знаете о типичном психозе астронавтов. Личность человека становится жёсткой, как и его окружение. Обычно он приходит в себя, когда налаживает канал связи и может общаться с более или менее нормальным миром извне. Но на DFC-3 я был отрезан от окружающего меня мира гораздо более сурово. Я не мог смотреть в иллюминаторы-телескопы. Я был в овердрайве и вообще ничего не мог видеть. Я не мог связаться с домом, так как двигался быстрее света. И затем, я нашёл, что не могу даже двигаться в течение довольно длительного времени. А также я не мог передвигать и обычные инструменты, которыми в повседневной обстановке постоянно пользуется астронавт. Даже те, которые были закреплены. После того, как время ускорилось, я оказался в ещё худшей ситуации. Я мог пользоваться приборами и инструментами, но они двигались и показывали данные слишком быстро — я не мог воспользоваться ими. Ситуация оказалась очень жёсткой, и как результат я умер. Я заморозился во что-то столь же незыблемое, как и корабль вокруг меня, и находился в таком состоянии, пока работал овердрайв.

— Но это показывает, — сказал Хэртел сухо, — что временные эффекты оказались надёжными твоими партнёрами.

— Но они были, Адольф. Слушайте. Ваши двигатели работают в субъективном времени; они изменяют его по непрерывной гладкой кривой от слишком медленно до слишком быстро. И я думаю, они прогоняют его туда и обратно. То есть, получается ситуация постоянного изменения. В долгосрочной перспективе это не могло избавить меня от псевдосмерти, но этого было достаточно, чтобы защитить меня от бесповоротной смерти, что, я думаю, не избежали Браун и Челлини. Они знали, что в состоянии остановить овердрайв и попытались это сделать, но этим и убили себя. Я же знал, что надо просто сидеть и ждать, и на моё счастье синусоидальное изменение времени дало мне возможность для выживания.

— Да-а, — сказал Хэртел, — этот момент следует учитывать, хотя я сомневаюсь, что он сделает межзвёздные путешествия популярными.

Он снова замолчал, поджав тонкий рот. Гаррард в благодарность за передышку сделал основательный глоток своего напитка.

Наконец Хэртел сказал:

— Почему ты так беспокоишься об этих центаврианцах? Я считаю, что ты проделал великолепную работу. То, что ты показал себя героем, это не такое уж большое дело — любой дурак может быть отважным, — но я вижу, что ты был разумным там, где Браун и Челлини действовали бездумно. Но есть какой-то секрет в том, что ты нашёл у этих двух звёзд?

Гаррард ответил:

— Да, есть. Но я уже говорил вам, в чём он состоит. Когда я вышел из псевдосмерти, я был словно кусок пластилина, на котором любой мог бы оставить свой след. Моя собственная среда, моя обычная земная среда были чертовски далеки. Моё нынешнее окружение такое же жесткое, как и всегда. Когда я встретил центаврианцев, я понял, хотя и не был до конца в этом уверен, что они стали самой важной частью моего мира, и моя личность изменилась, чтобы приспособиться и понять их. Это было изменение, с которым я ничего не мог поделать. И возможно, я смог понять их. Но человек, который понял их, не совсем тот самый, который сейчас разговаривает с вами, Адольф. Я сейчас на Земле и не могу разобраться в том человеке. Он говорил по-английски так, что для меня это сейчас звучит как абракадабра. Если я сейчас не могу понять того человека, то я не уверен, что он был Гаррардом. Какую надежду я питаю, рассказывая вам или Проекту о центаврианцах? Они нашли меня в контролируемой среде и, войдя в неё, изменили меня. Теперь, когда их нет, ничего от этих изменений не осталось. Я не понимаю даже, почему я думаю, что они говорили по-английски!

— Как они называли себя?

— Уверен, — сказал Гаррард, — что они были бидемангенами.

— Как они выглядели?

— Я ни разу не видел их.

Хэртел прямо наклонился к нему:

— Как …

— Я слышал их. Я так думаю. — Гаррард пожал плечами и пригубил виски. Он был дома, и он наслаждался всем.

Но в своём гибком уме он услышал, как кто-то сказал: “На Земле, как и на Небе”. Затем другой голос, который, скорее всего, был его собственный (почему-то ему подумалось имя он-другой) произнёс: “Позже, чем ты думаешь”.

— Адольф, — сказал он, — это всё, что нужно? Или мы будем и дальше продолжать? Сколько ещё займёт постройка более усовершенствованного корабля, DFC-4?

— Много лет, — сказал Хэртел, добродушно улыбаясь. — Не беспокойся, Гаррард. Ты вернулся, и это больше, чем удалось сделать другим. Никто теперь не заставит тебя полететь ещё раз. Я действительно уверен в том, что при вашей жизни мы вряд ли построим другой корабль, а даже если и построим, мы не будем спешить отправить его в полёт. Мы обладаем слишком ничтожной информации о той игральной площадке, которую вы там нашли.

— Я полечу, — сказал Гаррард. — Я не боюсь вернуться туда. Я хочу вернуться. Теперь, когда я знаю, как себя ведёт DFC-3, я смогу привести его обратно и доставить все основные карты, записи, фото.

— Ты реально думаешь, — сказал Хэртел, и его лицо стало серьёзным, — что мы позволим DFC-3 полететь опять? Гаррард, мы собираемся разобрать этот корабль практически на молекулы, и предварительно стали строить другой корабль — DFC-4. И мы больше не можем тебя отпустить. Я не хочу быть жестоким, но это желание вернуться обратно, охватившее тебя, может быть, в некотором роде, есть результат постгипнотического внушения? И таким образом, чем сильнее ты хочешь вернуться туда, тем более опасным ты можешь оказаться для нас. Мы собираемся провести тщательный осмотр и анализ как корабля, так и тебя самого. Если эти бидемангены хотят твоего возвращения, они должны иметь на это причину, а мы должны выяснить её.

Гаррард кивнул, но он понимал, что Хэртел мог заметить еле уловимое движение его бровей и морщин на лбу в результате сокращения малых мышц лица, стремившихся остановить набегающие слёзы, но и приведших к появлению выражения печали на его лице.

— Вкратце, — сказал он, — не двигаться.

Хэртел смотрел с вежливой озадаченностью. Но Гаррард больше ничего не говорил. Он вернулся в общее время человечества и больше не собирался его покидать. Даже не с привитой ему любовью, несмотря на смутно припоминаемые обещания.